— Ты точно в порядке? — спросил Метти.
— Да, маэстро.
— Странное у тебя выражение лица. Никак ты… вот-вот заплачешь.
— Я просто думал о подруге. Она в больнице.
Он вздрогнул, пробормотал «больница», поежился.
— Сочувствую. Давай поживее, а то темнеет.
— А где мраморные блоки?
— Мраморные блоки? — переспросил он удивленно. — Ну… в мастерской.
Он заинтригованно посмотрел на меня и снова пошел. Мы пересекли Арно по мосту Рубаконте — немцы разрушат его в 1944 году, к великой радости Понте-Веккьо, который таким образом станет старейшим мостом в городе. Перейдя реку, мы прошли вдоль берега в восточном направлении километра два. Панораму города сменили бледные заиндевелые поля.
Грунтовая дорога кончалась у здания, которое смотрело облупленными стенами на пустые поля. Величественная арка открывала доступ во двор, используемый как склад, сверху на него выходило много окон. Здесь чувствовался порядок и симметрия, и еще горьковатый привкус заброшенности. Из нескольких окон второго этажа доносилась мелодия долот и ножниц, с контрапунктом окликов, вопросов, приказов, усиливавшихся невидимыми коридорами.
Метти вошел в северное крыло, тяжело шагая поднялся на третий этаж, наконец толкнул дверь небольшого закутка, где стояла железная кровать и медный таз с водой.
— Вот, жить будешь тут.
— Когда я смогу увидеть блоки? Я хотел бы как можно быстрее уехать назад.
— Да что это за история с блоками?
— Мой дядя же покупает у вас блоки мрамора!
Метти смотрел на меня как на сумасшедшего, я на него — так же.
— Ничего не понимаю в твоей истории с блоками, малыш. С твоим дядей все оговорено. Мне нужны руки для работы в Дуомо. Я на время арендую тебя у его мастерской. Он будет платить тебе зарплату, как раньше.
Я понял. Не всё, не детали, но суть: дядя меня сбагрил.
— Я не могу остаться.
— Как хочешь. Можешь переночевать здесь. Если останешься, то завтра в семь утра иди на обтеску, это сразу за главным зданием.
Он пошел прочь, чуть кособоко, со странным дисбалансом туловища, выставляя при каждом шаге правое плечо и как бы компенсируя отсутствие руки. Я рухнул на соломенный тюфяк, оглушенный. Потом вспомнил про послание Альберто для Метти. Я лихорадочно вскрыл конверт. Внутри был еще один конверт с пометкой WIWO. Это Альберто пытался написать мое имя. Внутри — только один листок, на котором он нарисовал — а рисовал он хорошо, старая сволочь, с изяществом, достойным Ренессанса, — то, что называется digitus impudicus[13]. Крепко стоящий вертикально средний палец, схваченный быстрым росчерком угля, полный жизни и вызвавший у меня рык ярости. Тысячи мыслей хлынули в голову одновременно. Из дяди, несомненно, получился бы выдающийся художник, что его дернуло выбрать скульптуру?! Здорово он меня провел! И самое ужасное, что подобную интригу нельзя было выстроить за неделю, прошедшую после его возвращения. Он сбагрил меня не в отместку за историю медведем, которого я изваял. Он вынашивал этот план уже давно, просто потому что не любил меня. Получалось, меня вообще мало кто любил на свете, причем одна из этих немногих лежала в больнице и к этому времени, возможно, уже перестала меня любить.
Я не мог остаться. Виола нуждалась во мне. Дядя все придумал гениально. Я не мог остаться, не мог уехать. У меня не было денег. Метти будет платить за мою работу дяде, а тот не заплатит мне никогда. Я оказался заложником. По сути, я всегда был заложником судьбы, но Виола почти каждую ночь разрывала эти цепи. Я дал себе клятву, мрачную клятву на железной кровати.
Альберто Суссо, сукин сын. Однажды я убью тебя.
Я не сдержал данное слово, как и многие другие обещания.
Флоренция, темные годы. Хорошая зацепка для моего биографа, хотя тогда я еще не подозревал, что когда-нибудь люди заинтересуются моей жизнью. Еще меньше я подозревал, что, когда они заинтересуются моей жизнью, я сделаю все, чтобы усложнить им задачу.
Братья, когда я перестану бороться и испущу наконец последний вздох, отнесите меня в сад. Похороните меня под прекрасным белым камнем из Каррары, которую я так любил. Только не вырезайте на нем мое имя. На гладком камне будет приятно лежать. Я хочу, чтобы меня забыли. Микеланджело Виталиани (1904–1986) сказал все, что хотел сказать.