— Чем займешься? — только и спросил он.
Я обдумывал это, собирая вещи, и не видел другого выхода, кроме как вернуться в Пьетра-д’Альба. Там меня никто не ждал, но я бы пожил в маленькой хижине в лесу, колыбели наших заговоров, пока не организую будущее, которого я на данный момент не понимал. Я бы заглянул домой и сразу ушел. Я бы даже не попытался увидеть Виолу. Эта принцесса стала взрослой, а я — нет.
— Мне очень жаль, — снова заговорил он, хотя я ничего не сказал, — но сейчас середина ноября, и я не смогу заплатить тебе за полный месяц.
— Конечно.
Я пошел к двери, таща за собой чемодан. Оба колеса визжали — я сколько раз хотел их смазать, но руки так и не дошли. Было едва четыре часа дня, но за окнами бывшей кухни уже смеркалось. В сиротливом кругу света от висящей над ним голой лампочки Филиппо Метти выглядел печальным. Когда я достиг двери, он встал:
— Погоди.
Он достал из ящика стола несколько банкнот, поколебался, отсчитал еще несколько и положил все в конверт. Подошел ко мне и сунул его мне в карман:
— Пока суть да дело.
Я поблагодарил его кивком. Ни он, ни я не любили громких излияний. Мы вышли из мира лишений и затянутых ремней, где даже эмоции были на вес золота. На пороге я обернулся в последний раз, вспомнил ошеломленное лицо Нери и красные пузыри у него под носом. И улыбнулся.
— И все равно… оно того стоило.
— Я так не думаю, Мимо.
«Addio Firenze bella, о dolce terra pia, scacciati senza colpa, gli anarchici van via e partono cantando, con la speranza in cuor»[15], — Корнутто никогда еще не пел так прекрасно, и это что-то значило. Все подхватили куплет хором под его мощный тенор. Когда я пришел прощаться с обтеской, друзья настояли на том, чтобы устроить мне достойную отвальную. Последняя sbronza, выпьем немного, и все. Поезд мой уходил утром, так почему бы и нет. Сначала один бар, потом другой, Корнутто появился в середине третьего. Специально для меня, изменив название города, он спел «Addio a Lugano», песню ссыльных анархистов, благородных убийц, оторванных от родной земли: «Прощай, прекрасная Флоренция, о милая и благочестивая земля, изгнанные безвинно, анархисты покидают тебя и уходят с пением, с надеждой в сердце».
Мы попрощались, как водится, обещая не забывать друг друга, а потом я бродил в ледяной ночи, шатаясь от стенки к стенке и ожидая открытия вокзала. Будущее уже не казалось таким мрачным. Мой пьяный оптимизм заглушал дурные пророчества, которые нашептывает беспокойным душам рассвет. Я подошел к стенке отлить. Они напали на меня впятером, их лица были закрыты платками. Они оказались там не случайно, они меня поджидали. Я стал драться — на такой отпор они не рассчитывали. Алкоголь притуплял боль, гнев удесятерял силу, и я оглушил двоих, но трое оставшихся одолели меня. Они били меня, лежащего на земле, ногами и руками, пинали под ребра, а потом бросили и потащили раненых прочь. В следующий раз я увижу Нери только через много лет.
Я мог замерзнуть насмерть. Никогда еще я не был так близок к тому, чтобы отдать богу душу, выпустить ее в ноябрьскую ночь, к ледяному потоку реки. Но вдруг пахнуло чем-то родным: смесью хлебной закваски, пота и розовой воды. Мама. Она подняла меня на ноги, шепча, что все обойдется, что она меня видит, даже когда сама мне не видна. А потом нахлынули другие запахи: гвоздики, герани, сандала, бессмертника, аниса, и еще запахи тоски и одиночества, запахи тысяч добрых, жалких, далеких матерей, у которых обидели ребенка, они обступили мое неподвижное тело. Через несколько мгновений я очнулся, жадно глотая воздух, как утопающий. Я сидел у стены. В стороне валялся открытый и выпотрошенный чемодан. Только через минуту я вспомнил про конверт во внутреннем кармане пиджака, где было все мое состояние — сто лир. Конверт исчез. Мне не вернуться в Пьетра-д’Альба.
И тогда я вспомнил самое ценное, чему меня научили родители вскоре после моего пришествия на землю. Я встал и пошел.
Шапито стояло там же, где он сказал, на пустыре за вокзалом. Лысое поле, ограниченное железнодорожными путями с одной стороны, скупкой металлолома — с другой. Всего несколько минут хода от «Гранд-отеля Бальони», и человек оказывался в этом чистилище из кирпичей, сухой земли и искореженного металла. Шапито знавало и лучшие дни — вероятно, в XIX веке. Потертый вымпел на флагштоке у входа возвещал имя владельца — единственного моего знакомого во Флоренции, если, конечно, допустить, что обманувший тебя человек автоматически становится знаком: ЦИРК БИДЗАРО.
Полы шапито были широко распахнуты, за ними виднелись ярусы скамеек из серого занозистого дерева, окружавшие арену диаметром метров десять. Чуть в стороне на трухлявых подпорках пошатывались два вагончика, не ездившие целую вечность. Простейший загон, где стояли лошадь, овца и лама (первая, которую я увидел), дальше дощатая конюшня. Ранним утром все это казалось лунным ландшафтом, предвестником тоскливых пейзажей Великой депрессии. Словно нарочно, из одного вагончика в ту же секунду вышел сам Альфонсо Бидзаро, глашатай и провидец мира, летящего в тартарары. Он заковылял к самодельному умывальнику, который представлял собой таз и над ним — шланг, убегавший в жухлую траву. Он не видел меня. Он ополоснул лицо, пофыркал, потянулся, зевнул, потом стал смотреть куда-то за горизонт.