Через несколько дней труппа, вместо того чтобы разойтись, как обычно, после спектакля, задержалась. Сара влезла на стол и постучала по кастрюле. Фигурой она напоминала перевернутую грушу. Грудастая сверху, но наделенная удивительно стройными ногами, на которые нам как раз открывался потрясающий вид. Она произнесла короткую речь, в которой благодарила Бидзаро за то, что он так долго ее выносит. Бидзаро получил свое кольцо, и все немедленно стали им восхищаться. Открыли несколько бутылок вина, обнесли людей, предложили даже бокалы, которые все проигнорировали и стали пить из горла. Я дождался, пока Бидзаро останется один, и потянул его за рукав:
— У меня для тебя подарок.
— Еще один?
Мы пошли к его кибитке, которая никогда не закрывалась. Внутри кибитка отличалась безупречной чистотой, чего нельзя было сказать о ее владельце, — это Сара любовно ухаживала за ней, хотя между этой парочкой, казалось, не существовало никакой романтической связи. На стол я поставил свою скульптуру. Как и в случае с медведем Виолы, я сделал поправку на ограниченное время и проработал только верхнюю часть куба. Скульптура являла собой нашу ярмарочную площадь в перспективе, чуть сверху, и я был горд результатом. Можно было различить вершину шапито, вагончик, какое-то животное, наполовину высунувшееся из камня. Я выбрал не круглую скульптуру, а барельеф. Глаз выхватывал наше поле зимним утром, когда неподвижный плотный туман скрадывал всё ниже метра от земли. Я изваял лишь то, что проступало из тумана.
И снова меня удостоили взглядом, который начинал меня уже раздражать, и сопровождавшей его фразой:
— Ты сам сделал это?
— Нет, папа римский. Он сам не смог прийти, но очень извиняется и поздравляет тебя с днем рождения.
Бидзаро смотрел на свой мраморный цирк и как будто не слышал моих слов. Его глаза блестели. Я смущенно кашлянул.
— Сколько тебе стукнуло-то?
— Две тысячи лет, Мимо. Две тысячи лет плюс-минус. Только никому не говори. — Кончиком пальца он погладил свое шапито. Он несколько раз сглотнул и наконец повернулся ко мне: — Значит, это правда.
— Что?
— Что ты скульптор.
— Я же тебе говорил, в первый день, на вокзале.
— Чего мне только не говорят в первый день на вокзале… Теперь вопрос лишь в том, чего ради ты здесь околачиваешься.
Я чувствовал, как он куда-то проваливается, впадает в одно из своих отвратительных настроений. Уважительной причины никогда не было. Я уже вышел из детского возраста, в том году мне исполнилось восемнадцать, я закладывал по-взрослому и держал удар, как мало кто. И давно не давал никому спуску.
— Ты хочешь, чтобы я ушел? Тогда просто скажи.
— Нет, я не хочу, чтобы ты уходил.
— Тем лучше. Значит, продолжим попойку?
Он прищурившись смотрел на мои щеки с первой, еще мягкой щетиной, на отросшие волосы. Он как будто хотел спросить что-то еще, но хлопнул меня по плечу:
— А хорошая идея, продолжим попойку.
Время от времени в цирк заявлялись карабинеры. Они переворачивали все вверх дном — и солому в конюшне, где я спал, и вагончик Бидзаро. Никогда ничего не находили. С Сарой они были гораздо обходительнее и ограничивались визитом вежливости. Такая деликатность, вероятно, объяснялась тем, что она предлагала им «увидеть сотворение мира» и сидела во время этих обысков задрав юбку до колен и довольно широко раздвинув ноги. Карабинеры проникались большим уважением к тайнам мироздания, таким неожиданно мясистым и волосатым. Их капитан иногда задерживался для «углубленного осмотра», и тогда его служебное рвение сотрясало вагончик. Он уходил не заплатив, против чего Сара не возражала. Человек вернет долг иначе.
Цирк Бидзаро был почти свободным городом, государством в государстве, со своей моралью и законами. Но так жила каждая деревня и все провинции Италии, где великие обещания Рисорджименто[17] не спешили сбываться. Вместо Соединенного королевства мы все еще имели скопище местных воротил, паханов, жуликов и решал. В том же году двадцать восьмого октября самые буйные из них, фашисты, сквадристы, бывшие партизаны, решили попытать счастья. Разношерстная толпа двинулась на Рим с целью напугать действующее правительство. Несмотря на успешное подавление социалистических бунтов, одно из которых свершилось у меня на глазах, они были плохо вооружены, нерешительны и, главное, не уверены в успехе нынешней затеи. Настолько не уверены, что их храбрый вождь Муссолини подтянул трясущимися руками свои мешковатые штаны бывшего социалиста и будущего диктатора и решил отсидеться в Милане. Он счел более благоразумным не присоединяться к маршу, чтобы удрать в Швейцарию, если что-то пойдет не так. Но и время стояло трусливое. Правительство, а затем и король пустили все на самотек и не выслали против демонстрантов армию, хотя она была готова действовать. Миланский затворник в одночасье оказался во главе правительства и первый тому удивился. По всей стране хулиганы со школьных дворов, тираны из складов и подвалов вдруг поняли, что они всегда правы[18]. Я еще не представлял, как скажется это событие в дальнейшем, но немедленный эффект был очевиден: Бидзаро ходил мрачнее тучи.