Она знала, что правда, горькая правда, неминуемо всплывет, не оставляя Шерри шанса сбежать от нее, но все-таки предпочитала отодвинуть этот момент истины на далекое «потом». Хотя бы — когда Шерри не будет уже воспринимать так остро все связанное с Бравиным.
В глазах подруги мелькнула радость, но Тоне все же показалось, что еще в Шеррином взгляде спряталось разочарование — как будто она все-таки ждала не Тоню…
Бравина.
Ах, Шерри, глупенькая Шерри, покачала она головой и подумала: «До чего хорошо, что я уже никогда не испытаю этого идиотского чувства влюбленности…»
— Привет, — сказала она и улыбнулась.
Шерри улыбнулась ей в ответ, кивнула и только тут увидела Тонину разноцветно-счастливую коробочку.
— Что это? — поинтересовалась она.
— Это?
Она и забыла, что так и несет в руках этот маленький кусочек иной жизни. Детскую мечту, которой никогда не суждено воплотиться. Маленькую, такую маленькую, что даже обидно становится — вот так, Тоня, и мечты у тебя должны быть совсем маленькие…
Крошечные.
— Это…
Она уже хотела сказать, что это ей подарили, но посмотрела на потухшие глаза подруги и пожалела ее быстрее, чем пробудился разум.
— Это тебе, — сказала она, с некоторой поспешностью протягивая коробочку с духами Шерри.
Шерри застыла, не сводя с чудесного подарка глаз, нервно облизнула губы и, подняв наконец-то огромные, изумленные глаза, переспросила:
— Мне?
Тоня кивнула.
— Тебе, — тихо повторила она.
— Но… почему?
Конечно, Тоня могла бы еще соврать, что это ей передал Бравин, или еще какую глупость сморозить, но она вовремя одумалась — уж такого счастья она этому толстому уроду не устроит!
— Просто так, — сказала она, стараясь не смотреть на уходящий в другие руки кусочек волшебства. — Это… бракованные… Там с коробкой что-то было. Списали. Я…
Врать дальше ей не хотелось. Да Шерри и не напрашивалась. Она просто счастливо улыбнулась, обняла Тоню и прошептала:
— Спасибо… Это так… чудесно. Правда, это ведь дорогие духи?
Тоня что-то пробормотала, отчаянно краснея, и подумала: «Тоня, ты просто дура, потому что завтра Шерри выйдет на работу и сама узнает, что никто никаких духов не списывал…»
И плевать, решила Тоня. Может, она внезапно нашла пятисотку. И решила вот так ее потратить… Мало ли что ей пришло в голову.
И что из того, что Шерри узнает?
Главное — чтобы никто не сообщил ей «приятную новость» о Бравине.
По крайней мере, пока она не придет в себя.
Он уже давно ловил себя на мысли, что собственный труд ему неинтересен.
Когда творчество продается, оно перестает быть наслаждением, подумал он и невесело усмехнулся.
А что делать? Где найти выход?
Дима рассмеялся и встал. Потянувшись, он посмотрел на экран. Там улыбалась пухлогубая красотка. И почему-то Диме она совсем не нравилась. Он даже подумал, что никогда не купил бы рекламируемые косметические средства, будь он женщиной. Его бы оскорбило такое видение женской красоты. Почему-то он подумал, что лицо той девушки, которую он сегодня случайно увидел, мельком, было бы более кстати…
Может быть, она не такая красавица, на взгляд «новых глашатаев красоты», усмехнулся он. Но — эта беззащитность, эта тихая улыбка… Бог мой, скоро их совсем не станет! Все женщины будут подражать образу Вампиреллы. И он, Дима Воронов, приложит свою руку к созданию нового «имиджа».
Как просто — надо заменить одно слово другим, и смысл бытия тускнеет…
Имидж — образ. Образ — имидж…
Одно слово — требовательное, насыщаемое душой, а второе…
Жалкая тряпочка-бикини, наполняемая только общим выражением лица.
Он открыл бар, достал бутылку «Шардонне», плеснул в стакан вина. Снова усмехнулся.
«Шардонне» в граненом стакане».
По радио снова говорили о заложниках и террористах. О страхе, боли, ненависти, — о том, что испокон веков называется емко и страшно — «зло» или «зло под солнцем», а потом снова включили рекламу — сразу, после рассказа о детях-заложниках. И кто-то по радио беспечно вопросил: «Маня, ты куда?», а Маня эта в сотый раз отправилась покупать шкаф-купе, и Дима уже не мог вспомнить, про что пелось в этой песенке раньше. И куда Маня ходила раньше, когда еще не было этих шкафов.
Эта рекламная песенка и Димины мысли были такими неуместными и отвратительными, именно сейчас, когда там, где-то далеко, несколько сотен детей были в руках упырей с человеческими лицами, этого «зла под солнцем». И Дима подумал, что «зло» плодится и размножается именно потому, что из этого мира неслышными шагами уходит красота. А вместо нее — этой вечной, тонкой красоты — рождаются гомункулусы, денатурированные красотки, и чем дальше удаляется оскорбленная этой заменой красота, тем меньше у мира шансов спастись…
И он, Дима, помогает плодить этот отвратительный денатурат.
Это ведь его творение, глупая красотка, которая плевала на все несчастья мира, заботясь только о состоянии своих зубов.
Ее ничто не волновало, кроме денег и страсти.
И она была похожа на…
Вино приобрело отвратительный вкус. Стало кислым.
Он поморщился и отставил стакан дальше.
«Зачем она мне? Я ее не люблю…»
Красотка улыбалась с экрана монитора.
Теперь ее улыбка казалась ему зловещей.
«Если ты меня бросишь, — вспомнил он, — я не буду жить… Но и ты тоже не будешь!»
Этот разговор, который тогда казался ему глупой и неуместной шуткой, теперь вдруг обрел смысл.
«Я не буду жить. Потому что — мне будет незачем…»
Тогда, полгода назад, он был слишком легкомысленным, чтобы поверить в серьезность ее слов.
Теперь он начинал в них верить. И начинал бояться…
Ей и в самом деле жить было — незачем…
Он усмехнулся. Заставил красотку исчезнуть, одним легким прикосновением пальцев к клавиатуре.
— А вот ее я не мог бы нарисовать тут, — пробормотал он. — Ее можно только легкой акварелью и тонкой кистью… На мольберте. Она — живая…
Но воспоминания уже овладели его сознанием. Он не мог отрешиться от них — слишком живыми они были, осязаемыми, и эти голоса из прошлого, и тихий смех…
Это была самая обычная «тусовка творческих единиц», как он это про себя называл. Группа помпезного народа, обремененного комплексом неполноценности с сопутствующей манией величия…
Дима там терпеть не мог находиться. Ему казалось, что он — только новая бабочка в чьей-то коллекции.
Но, как ему объяснила тогда его однокурсница Людка Крайнева, притащившая его сюда, «без этой тусни ты никуда не пробьешься — погаснешь в своем журнальчике, даже не успев разгореться толком».
Он скучал, рассматривая людей, знаменитых и не очень и совсем незнаменитых — с одинаковыми неуверенными улыбками на лице, с чересчур громкими восклицаниями и чересчур тесными объятиями…
Они перечисляли друг другу свои «удачи» так навязчиво, что у Димы появилось стойкое убеждение — они страшно боятся, что их посчитают неудачниками.
И — вот странность, Дима вдруг почувствовал, что ему нравится быть аутсайдером. Он бы даже громко объявил во всеуслышание: «Здравствуйте, у меня нет никаких долбаных успехов в жизни, и вообще — я в полном дерьме, и мне хорошо, потому что быть аутсайдером сейчас — очень даже здорово!»
Только этого никто бы не услышал.
Тут вообще не слышали друг друга. Каждый произносил собственный монолог, и каждый монолог по сути своей напоминал рекламный клип, посвященный себе, любимому.
Дима бродил, все время ел, пользуясь услугами шведского стола, он даже впервые попробовал суши, и ему нисколько не понравилось, а желание он загадал самое скромное — чтобы все скорее закончилось. Людка его все время кому-то представляла, с ним надменно знакомились, радуясь возможности рядом с его «незнаменитой» фигурой почувствовать собственную значимость, потом он снова что-то ел, пил, и в конце концов ему уже все это действо так надоело, что он решил уйти отсюда по-английски.