«Сколько же тут ступеней!» — подумал Ручкин и принялся забираться наверх. Сначала подъём был лёгким. Журналист поднимался с настроением исследователя тайных далей, попеременно оглядываясь на открывающийся вид на город. На середине пути он устал. Началась одышка, мышцы бедра слегка начали болеть. Но Пётр Алексеевич был полон решимости. Спустя десять минут подъёма, он наконец-то добрался до вершины, обошёл по кругу обелиск и присел на лавочку. Закурил. Огляделся по сторонам. Красота. Ветер здесь был сильнее, чем внизу, и Ручкин слегка поёжился. Рядом с ним присел на лавочку пожилой мужчина.
— Не против, если я рядом присяду? — спросил он.
— Нет, не против, — ответил журналист. Ему хотелось посидеть одному, подумать, но природная вежливость не позволяла ему ответить по-другому.
Мужчина был на вид лет семидесяти-восьмидесяти. Худощавый, небольшого роста, одетый в кожаную потёртую куртку. Голова его была непокрыта, немногочисленные седые волосы покрывали виски. Лицо было с тонкими острыми чертами, такие же тонкие губы и небольшие глаза.
— Скоро Новый год, — нарушил паузу мужчина. — А я ещё елку не наряжал. Сегодня надо обязательно нарядить.
— Я думал, что в вашем возрасте такие моменты не существенны.
— Ошибаетесь, молодой человек, — ответил армянин. — С годами этот праздник утрачивает свой блеск и красоту и остаётся просто днём в календаре. Но я из года в год неизменно наряжаю ёлку. Если я этого когда-нибудь не сделаю, значит, прервётся какая-то связь между годами, исчезнет праздник и, наверное, смысл моего существования. Зачем жить, если в жизни всё обыденно и ничего не радует? Вот поэтому, вешая игрушки и гирлянды, я продолжаю связь между своим детством и моей старостью. Делаю сам себе ощущение праздника. Это своего рода ритуал, которым я отсчитываю годы. Если он прервётся, знайте, меня больше нет на этом свете.
— Интересная теория, — ответил Ручкин, туша сигарету об урну.
— Интересная. Да и день сегодня тоже интересный. Знаете, я приверженец того, что случайностей не бывает. Вот и наша встреча не случайна.
— Надо же! — удивился журналист.
— Да-да. Меня, кстати, Аветис[5] зовут.
— Пётр Алексеевич, — машинально ответил Ручкин. Потом подумал и поправился: — можно просто Пётр.
— Знаете, я уже думал, что никогда не испытаю это ощущение. А вот иду мимо, и как током пронзило.
Ручкин уже было решил покинуть этого странного старика и мысленно искал предлог, чтобы деликатно уйти. Как вдруг Аветис произнёс:
— Вы ведь хранитель?
Пётр Алексеевич замер, сначала ему показалось, что он ослышался.
— Что вы сказали? — переспросил он.
— Вы хранитель, я чувствую это, — ответил старик, облизнув пересохшие губы.
— Не понимаю, о чём вы, — ответил журналист, приготовившись встать.
— Хранитель, — утвердительно произнёс Аветис. — И кинжал с вами. Я чувствую это.
— Кто вы? — спросил Ручкин, сев обратно на лавку и повернувшись к старику.
— Я тоже хранитель. Только бывший. Какое-то время кинжал был у меня. Но я не смог выдержать этого бремени. Не для меня это всё было. Пятьдесят лет назад мне посчастливилось встретить человека, которому я смог с честной душой передать его. И я думаю, этот человек до конца исполнил свой долг. А теперь он у вас.
— Кто? — пересохшим ртом спросил Пётр Алексеевич.