Вернувшись на территорию музея, бесцеремонно ворвался в лабораторию. Сам того не желая, изрядно перепугал сотрудников своим взъерошено-неадекватным видом.
— Где бинты от мумии? — не поздоровавшись, выкрикнул я.
— Хавасс сжечь приказал после того, как на следующий день еще трое здесь уснули на целые сутки. Мы уничтожили их в крематории, — грубо прозвучало в ответ.
Странно, что Икрам не сообщил о долгом сне медиков из бригады скорой помощи. Значит, их спасла работавшая вытяжка. А вот лаборантам повезло меньше. Каким же я оказался дураком, что не забрал куски ткани с собой. Со злости ударил кулаком по стене. Опоздал! Погребальные пелены было уже не вернуть. Но шансы оставались. Пробы воздуха мало что бы дали, но внутренняя поверхность антропоморфного деревянного ящика, оставшегося в кабинете, могла содержать некоторое количество этого вещества. Не раздумывая, побежал в музей. Но третьего гроба, в котором мы привезли мальчика, в запаснике не оказалось — в записях охраны говорилось, что его уже как неделю вернули на место в усыпальницу. Хорошо, что первый ящик со жрецом так и остался стоять незамеченным среди других экспонатов. Только от него пользы было мало. Я немедленно отправился к главе Службы древностей, чтобы получить разрешение на работы в гробнице. Но вместо «зеленого света» меня ждал категорический запрет на любые действия, связанные с ней. Ни объяснений, ни доводов, только решительное: «Она представляет опасность и уже наглухо запечатана». Химический анализ моей маски с раскопок, рабочей одежды и обуви не дал положительного результата. Так я потерял последнюю возможность узнать, что стало причиной нашего со Стефанией двухнедельного сна.
Глава 3
Аджари проснулась через пять дней в полном недоумении: как она умудрилась заснуть уже в третий раз? Предположил, что Стефи получила большую дозу, чем я, вскрывая пелены, и она подтвердила мою догадку.
С разрешения Икрама Стефания окончательно переселилась в больницу: первое время она старалась не покидать палату даже на несколько минут, настолько боялась не оказаться рядом в момент пробуждения своей находки, но через пару недель немного успокоилась и периодически уступала вахту оплаченной сиделке. Я каждый день звонил ей по стационарному телефону на сестринский пост, изредка приезжал, потому что по договоренности с доктором Хавассом и директором музея работал за нас двоих: были нужны деньги на лекарства и еду. Древнему египтянину день ото дня становилось лучше, но он все еще крепко спал.
Прошло больше трех месяцев. После долгих бюрократических проволочек, обивания порогов каирских чиновников и собирания необходимых бумаг Стефания, не без нашей с Икрамом активной помощи, подготовила все документы на усыновление мальчика. Оставалось только узнать его настоящее имя, чтобы вписать в официальные бланки.
Я был на базаре, искал для Стефи ее любимые финики в сахаре, когда ко мне подлетел на велосипеде тяжело дышавший студент-стажер из музея.
— Док-доктор Брайтон! — заикаясь, начал он. — Там, «саккарский профессор» звонила, спрашивала, просила… — а потом резко выпалил, — Ра торжествует над смертью!
— Стефания? Спасибо! Лечу! — радостно воскликнул, перепугав стоявших рядом туристов, и бросился искать такси до больницы. Фразу про бога солнца я использовал в качестве пароля, чтобы сохранить в тайне от коллег наше открытие и обезопасить древнего жителя этой страны от вездесущих журналистов. Для всех звучала история про больного египетского мальчика-сироту из деревушки близ Дахшура, которого она решила усыновить.
Открыв дверь в палату, я замер на пороге. «Маленький принц» полулежал на кровати, откинувшись на подушки, Стефания сидела рядом, стараясь не шевелиться, и молчала. На лице египтянина читался страх, в глазах стояли слезы. Тонкие длинные пальцы судорожно сжимали одеяло.
— Птаххетеп… — чуть слышно позвал он. — Птаххетеп…
— Это его имя? — увидев меня, спросила археолог.
— Нет… Он зовет кого-то, — ответил, вслушиваясь в каждый звук.
— Амико, узнай, как его называли родители.
Я стал вспоминать, как на древнем языке будет звучать «Как тебя зовут?» Повторив множество звучаний вопроса, я так и не получил ответа. Он не понимал. Тогда я решил поговорить с ним на языке иероглифов и рисунков. Письменность всегда была более универсальным средством общения, чем речь, особенно там, где не использовался фонетический алфавит. Сбегав в магазин за альбомом, тушью и кистями, нарисовал на листе большой картуш, указал на белое пространство внутри и ткнул пальцем в мальчика. Он испуганно посмотрел на меня, но улыбка и успокаивавший шепот Аджари сделали свое дело: египтянин с трудом сжал кисточку в дрожащем кулаке, макнул ее в черную краску. На бумаге появлялись один за другим корявые знаки. С таким начертанием имени я столкнулся впервые: словарь Гардинера, когда-то выученный наизусть, еще больше усугубил положение.