Меня всегда восхищало его искусство перевоплощения: на людях Сахемхет вел себя как истинный аристократ, в венах которого текла древняя царская кровь: сдержанный, спокойный, немного высокомерный, но дома, без посторонних глаз, он становился эмоциональным египтянином — задорным, веселым, немного вспыльчивым и порой ужасно ворчливым. По несколько раз в неделю приходилось выслушивать его недовольство многозначностью английских слов (это было его больным местом в разговорной речи), из-за которых он попадал в нелепые ситуации, связанные с несвойственным употреблением многих выражений. «Я не итальянский китаец, чтобы есть собак, да еще и горячих!» — возмущался он, когда я предложил пообедать в одном из недавно открывшихся кафе со средиземноморской «кухней» и заказал фирменные «хот-доги по-итальянски». Сдерживая смех, пришлось объяснять, что это всего лишь сосиска в аппетитной булочке с зеленью и пикантным соусом из вяленых томатов.
Время летело незаметно. Каждый год, прожитый с ним в двухкомнатной лондонской квартире, был и тяжелым, и, одновременно, незабываемым. Аджари порой был невыносим своей педантичностью во всем, что касалось научной деятельности и работы с папирусами, но в остальное время это не играло для него никакой роли. В плане порядка в жилье он придерживался тезиса «Каждой вещи — свое постоянное место». На меня это тоже распространялось, кроме местонахождения моей любимой кружки: ей был дан статус «свободного перемещения по квартире», что давало право находиться на любом столе, на тумбочке и даже на подоконнике. Намного позже к кружке присоединились и мои лекарства, разложенные уже Сахемхетом на видных местах в компании маленьких бутылочек с водой. Аджари опасался, что в его отсутствие мне станет плохо с сердцем, а таблеток не будет «под рукой».
Прошло четырнадцать лет, как я увез египетского принца из Каира, и не было дня, чтобы за разговором не вспоминали о Стефании. Мы часто сидели в полной тишине с зажженными свечами и молились за ее душу, как умели. Сахемхет пытался не показывать свою тоску по приемной матери и Птаххтепу, но это слишком плохо получалось. Рядом с его кроватью на столике стояла фотография еще молодой Стефи (другой у меня не оказалось), в угол рамки которой был вставлен кусочек папируса с именем библиотекаря, и горела тихим пламенем ритуальная масляная лампа. За долгие годы египтянин так и не захотел обзавестись семьей, хотя активно знакомил его и с молодыми девушками, и женщинами старше него. Но он, зачастую, даже не приходил на свидание, ссылаясь на нехватку времени, а если и удосуживался, то ужин начинался с оживленного женского монолога, сменявшимся молчаливой обидой. Сидя за столиком на другом конце ресторана, я тайно наблюдал за Сахемхетом, готовый в любой момент прийти к нему на помощь и разрулить сложные моменты. Дело было не в замкнутости ученого, а в его некомпетентности в вопросах моды, кинематографа или популярных людей. Аджари не мог поддержать разговор на достойном уровне, отмалчиваясь с виноватой улыбкой или просто кивая. Несколько раз он уходил в самом начале ужина, возмущенный бестактностью собеседниц в отношении культуры Древнего Египта. На мои вопросы «Как прошел ужин?» и «Почему так рано?» Сахемхет грустно отвечал, что не может общаться с человеком, который считает египетское искусство консервативно-примитивным, восхваляя при этом Грецию, как вершину культурного развития в Древнем мире. И принц был, по-своему, прав.