Горе утраты было сильнее обладания властью. Позже оно подтолкнуло несчастного принца изучать храмовые записи, а не топить тоску в пиве и вине. Птаххетеп не выбрал путь жреца, чтобы не потерять моральную и физическую свободу, но стал библиотекарем, сначала временным, а после коронации Шепсескафа — постоянным. Он нашел свитки Джесеру, узнал о таинственной библиотеке. В нем умер политик, но родился ученый, мудрец, советник. Появился новый смысл жизни. Идеальный расклад, пока мой брат по отцу не взошел на трон, хотя наследником по воле фараона, ушедшего в мир иной, становился я. Он знал, кто такой Птаххетеп, и что после смерти Шепсескафа его слово весомее царского. Новый фараон решил избавиться от врагов в лице хранителя и меня одним махом: старик и ребенок не окажут большого сопротивления. Не будет еще прямых потомков Менкауры — не будет претендентов на трон. Как жестоко…
Помню, что у меня были младшие сестры. О них не раз говорил учитель и тайком показывал, когда в праздники моя семья появлялась в храме. Они не видели меня, хотя, возможно, и знали о родном старшем брате. Птаххетеп успокаивал, что так лучше для всех. Он знал о планах отца, но молчал. Сердце сжимается до сих пор, когда представляю, что брат сделал с матерью и ними, чтобы «мое имя уподобилось праху»? Вероятно, убил. Не сразу. Незаметно. Болезни и ядовитых существ никто не отменял. Но, как версия, одна из сестер стала его женой и родила наследника, позже ставшего царем Усеркафом и присвоившего годы правления своего отца. Манефон упоминает царя Тамфтиса, как преемника Шепсескафа и предшественника Усеркафа. Это и был мой старший брат, только имя звучало и писалось по-другому… Я давно простил его, как человека, но не как царя, ибо то, что он сотворил, дорвавшись до власти, достойно лишь забвения.
Но вернусь опять к Птаххетепу. О том, что мы были родственниками, говорил и тот факт, что незнакомые люди принимали нас за дедушку и внука. Мне сложно по внешности сравнивать Птаххетепа и Шепсескафа, ибо я совсем не помню, как выглядели отец и мать. Но в память врезалось, насколько библиотекарь был своеобразным человеком, начиная от одежды и заканчивая речью.
Он одевался, игнорируя храмовый дресс-код. Опоясание было выше щиколоток, чтобы не путаться в ткани при ходьбе, торс хитро обвязан прямоугольным куском материи так, что получалась кофта с рукавами по локти, защищающая плечи и спину от палящего солнца. Сандалии он тоже мастерил сам. Из ствола акации искусный резчик сделал посох, на который библиотекарь опирался во время долгих пеших прогулок. На его поясе всегда висела небольшая сумочка с листами из папируса и письменными принадлежностями. В любой момент он мог сесть на землю, скрестить ноги, натянув опоясание наподобие столика, и записать мысли.
Косметикой и маслами Птаххетеп пользоваться не любил, как и носить защищающие от солнца парики и шапочки, но вдали от дома обвязывал голову льняным платком на манер клаафа. О том, сколько он отсутствовал в храме, говорили отросшие поседевшие волосы и растительность на щеках. Зато в остальное время его череп и щеки были всегда гладко выбриты. На шее постоянно висела именная пектораль, которую уже сейчас я отнес бы к царским символам.
В устной речи учитель придерживался старого северного диалекта, активно вытеснявшегося новым языком Джесеру. В письменной же библиотекарь создал для себя упрощенный вариант скорописи: черновые наброски делались странными знаками, но в спокойной обстановке все тексты переписывались согласно рукописным начертаниям иероглифов Четвертой династии. Птаххетеп научил меня такому написанию, что позже в адаптированном виде я использовал при записи лекций в аудитории, а уже дома с помощью Джона оформлял конспекты в рабочих тетрадях.
Смело могу сказать, что своим стремлением к знаниям я всецело обязан Птаххетепу. Он готовил меня не просто к должности нового библиотекаря в храме Тота, но и к долгосрочной работе с текстами очень древней цивилизации. Кто знает, как сложилась бы наша с учителем жизнь, не вмешайся в нее мой брат…