— Отпустите.
Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила:
— Отпустите.
И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.
У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.
— А помнишь, как я подвернула ногу? Почти на самом перевале.
— Помню, Вера. Я нес тебя и совсем не чувствовал тяжести.
— Я была легкая. Я бы, наверное, могла дойти сама, но мне нравилось, что ты большой и сильный.
Мы отдыхали здесь у ручья и тоже были звезды и очень темно, но я все равно видел, что глаза у тебя синие.
Мать засмеялась:
— Ты все забыл. В ту ночь светила луна.
— Почему так нескладно вышло? — отец щелкнул зажигалкой. — А Нина как выросла! Я ее на руки взял, а она платьишко одергивает. Маленькая женщина. Дочь.
— Поцелуй меня, — сказала мать.
У Нины закружилась голова. Где же гордость у матери? Она побежала, и камни зазвенели под ее ногами. Потом она сразу замерла и услышала отчетливый голос Волкова:
— Опять где-то обвал. Камни падают.
А мать сказала:
— Бедная девочка.
Утром Николай чистил ружье.
— Ты стреляешь? — спросил он Нину.
— Приходилось.
— Видишь красный камушек? Нина взяла ружье. У нее почему-то дрогнула рука. Заряд попал ниже.
— Смотри, — сказал Николай.
Он небрежно вскинул ружье, и маленькая серая птица, косо резавшая воздух крыльями, рассыпалась медленными пушинками, будто с горы вытрясли кукольную подушку.
— Эх, ты! — Нина смерила Николая презрительным взглядом. — Стрелок!
Два дня Нина не замечала Тополева, на третий, вечером, она потащила его к ручью для разговора.
— Тополев, — сказала она, — я бы ни за что с тобой не заговорила, но мне не у кого спросить. Завтра Волков идет на северный склон и берет меня в провожатые.
— Ну и что?
— Тополев, миленький! Ну как же ты не понимаешь? Ну ты пойми! Я не могу.
— Почему?
— Я дала слово, что буду ненавидеть его.
— Зря, он хороший человек.
— Хороший? — Нина вскочила на ноги.
— Да, Нина, хороший. Вырастешь — поймешь.
— Пойму? — Нина села, словно упала. — Ничего ты не понимаешь, Тополев! А мама? Ты ничего не понимаешь, Тополев.
— Глупенькая!
— Он обнял ее за жесткие упрямые плечи.
— Я не пойду завтра. — В голосе Нины послышалась неуверенность. Она хотела, чтобы с ней согласились, и надеялась, что ее возражения будут биты.
— Ты должна пойти, — сказал Тополев.
— Но я не скажу ему ни одного слова.
Волков понял ее настроение. Они шли молча. Мимо озер. Вдоль реки. По снегу. Привал Нина разрешила у красных скал. Скалы лезли к небу, щеголяя друг перед другом остротой и неприступностью пиков.
— Посмотри, Нина! — отец показал на одну из вершин. — Настоящий воин.
Скала действительно походила на воина. Был здесь и шлем, и большие глубокие глаза, и нос, и рот, припущенный густыми зеленоватыми усами.
Нина промолчала.
— Ну, пошли, проводник, дальше, — сказал отец, подымаясь.
Часа через два они добрались до ледника. Пока Волков занимался своими учеными делами, Нина спала на большом четырехугольном камне, в тени.
Ей снилось страшное. Отец ползет по круглым камням Черной скалы. Плавает клочковатый туман. Камни становятся сырыми. Руки отца скользят, и нет под ногой надежного уступа. Он глядит на нее умоляющими глазами, и она кричит:
— Папа! Папочка! Погоди!
Она достает из рюкзака клубок шелковой веревки и смотрит на черные камни, запоминая трещины и уступы.
— Нина! Не смей! Не смей!
Голос отца дробится на множество высоких выкриков, й они гремят со всех сторон.
— Не смей! Не смей!
Но она уже ползет вверх.
Шаг, прицел — и еще шаг. Ей душно от рассчитанного ритма подъема, но спешить нельзя.
Шаг. Прицел. Пальцы ощупывают новый зазор — и снова шаг. Вершина!
Нина закрепляет веревку и бросает петлю отцу.
— Папа!
Теперь Волков спасен. Он смеется, притопывает ногами и вдруг поет ту самоделку, которую сочинил когда-то для Нины.