— Не понимаю: что такое карагасник?
— Карагасы — инородцы, в верховьях Уды живут. Он торгует с ними. А вернее — за хлам, за бесценок от них белку да соболей мешками возит. Теперь и на Чуну, к тунгусам, проник. Понятно?
— А скажите, — не унимается человек в пенсне, — невеста образованная? Из хорошей семьи? С воспитанием? Имеет достоинства?
— Имеет. Всякие. Хоть отбавляй.
— A-а… Благодарю вас.
На дороге мальчишки затеяли спор. Азартно шмыгая носом и сдерживая левой рукой сползающие штаны, белобрысый паренек наступает на своего противника.
— Врешь ты все, Петька! Сорок гостей…
— Нет, сорок! Тятя говорил, тятя знает…
— «Тятя знает…» А вот посчитай: садиться на лошадей станут — более ста наберется. Свадьба-то какая — из богатых богатая! Я лучше всех знаю…
— Замолчи! А то как двину! Много ты в свадьбах понимаешь!
— Сам замолчи! Петька-петух на завалинке протух, яичко снес, на базар понес, на базаре не берут — Петьку за уши дерут. Бе-бе-бе!..
Не смолкают в толпе разговоры, к церкви все гуще стекаются праздные люди.
— Свадьба у Василева! — весь город живет этой новостью.
Не диво: Василев — крупнейший купец в городе и во всей ближней округе. Мало того, что крупнейший, ню и самый предприимчивый. Это он сумел зажать всех мелких торгашей, это он надумал построить паровую мельницу, это он первый проложил путь по Чуне на Енисей, к тунгусам, не довольствуясь прибылью от торговли с бурятами и карагасами. Василев — личность известная. Его знают не только здесь, в Шиверске, или в Тулуне и Канске, — знают в Иркутске, Чите и Хабаровске. В праздники пасхи и рождества высокопреосвященный Василий, архиепископ Иркутский и Верхоленский, шлет ему открытки с ангелами. Дважды, проезжая через Шиверск, архиепископ останавливался на отдых не у благочинного, а именно у него, у Василева. Осматривал его мельницу, хвалил за хороший размол, приглашал к себе в дом. Осчастливил Василева своим посещением даже наследник престола, когда из Японии и после закладки железной дороги во Владивостоке он возвращался в столицу сухопутьем, по старому Сибирскому тракту. Как не говорить о таком человеке? Знаменит! И толпа у церкви становится все гуще, споры — шумнее и оживленнее.
Но, наконец, все формальности окончены. Бережно поддерживая под руку супругу, Василев спускается с паперти. За ним следом идут к своим коляскам посаженые родители, шафера и гости. Кучера покрикивают на застоявшихся лошадей и, когда дружка, оглядев свадебный поезд, дает знак трогаться, хлопают вожжами по лоснящимся крупам, чмокают губами и, выбираясь на середину улицы, пускают рысаков вскачь. Гремят колокольцы, бубенчики, визжат девчата. В конце поезда пиликает гармошка. Вдоль дороги густым облаком крутится пыль.
2
Несколько ранее в трактир, приткнувшийся углом к берегу реки, вошел высокий, сутуловатый мужчина. Тяжело переступая ногами, обутыми в намокшие ичиги, он направился к стойке.
Трактирщик дремал, опустив на прилавок плешивую голову. Услышав шаги, он приподнялся, близоруко прищурился и посмотрел из-под ладони.
Мужчина взмахнул рукой.
— Митрич, здорово! Как живешь? Как торговлишка идет?
— Порфиша, ты?
— А то как? Я и есть.
— Давненько тебя не видать было. Я уж подумывал, что должок-то твой в поминанье за упокой записать придется.
— Должок?
— Ну да. Али запамятовал?
— Выходит, так. А коли должен — отдам, Митрич. Ей-богу, отдам. — Порфирий помолчал и потом сказал просительно — Дай сороковку, с дороги душа мрет.
— Оно-то бы и дать тебе не штука — мужик ты хороший, да уж больно много ты у меня запил. Скоро ль мы этак-то с тобой сквитаемся?
— Да сколько же должен я тебе, Митрич? Убей — не помню. Вроде нет ничего.
— А мы, Порфиша, в записи заглянем, — предложил Митрич, — милое дело. Может, и я запамятовал. С кем греха не случается? Может, и верно, не должен ты мне.
Митрич не спеша достал очки, протер их подолом рубахи, надел, поправил на переносье и полез в конторку за книгой. Наслюненными пальцами, переворачивая листы, искал нужную запись. Глаза Порфирия беспокойно следили за ним.
— Во-от, — протянул Митрич, упираясь желтым обломленным ногтем в какую-то цифру, — тринадцать рублей шишнадцать копеек, Порфишенька. Аль не припомнишь? Гляди. Запись верная.
Порфирий молчал.
— Что и делать с тобой-от, я и не знаю. Ин дать еще сороковку?
Порфирий исподлобья глядел на жирное скуластое лицо Митрича и что-то соображал, пощипывая неровно отросшую темно-русую бороду.
«Врет, подлец, — мелькали у него мысли, — приписал. Обманывает. Не должен ведь я ему. К черту и с сороковкой, — уйти… Отдам ему деньги, как с Ивана Максимовича получу, — и конец, не зайду больше и пить не буду, сделаю, как задумал. Сдержусь. Кабы сдержаться! Лизке полегше было бы…»
Митрич видел, как перебегают тени на лице Порфирия. Хитрый старик сразу смекнул, о чем задумался мужик.
— Порфиша! Эка я! Ты мне толмачишь, толмачишь: с дороги, мол, я, — а с какой дороги, мне и невдомек спросить.
— Плот с Егоршей согнали Ивану Максимовичу: только что к берегу притравились, — нехотя ответил Порфирий, отворачиваясь от прилавка и передергивая опояску. Ему хотелось уйти от соблазна, но ряды разномастных бутылок с красными и серебряными головками притягивали, как магнит.
— Светит месяц! — досадливо воскликнул Митрич. — Он с великих трудов да с больших заработков, а я про должок ему. Спрыснуть, спрыснуть надо, Порфиша, счастливое прибытие-то. Обязательно спрыснуть, чтобы радость сухой не была. Угощу я тебя рябиновкой. Ух, и хороша штучка! Иван Максимович велел четыре дюжины на свадебку доставить, — суетился Митрич, обрывая оловянную шапочку с горлышка высокой бутылки.
Порфирий судорожно вздохнул. Он почувствовал себя побежденным. Вся решимость сразу схлынула, исчезла, едва заискрилась, заколыхалась перед глазами оранжевая настойка.
В трактире было безлюдно. Митрич помешкал в раздумье, потом отнес бутылку и рюмки в дальний угол помещения ближе к окну, поставил на столик, накрытый изрезанной и прожженной клеенкой, притащил на тарелке пару икряных селедок и, усаживаясь на стул, заулыбался.
— Ну-с, Порфиша, милости просим ко мне в гости. Не обессудь за простое угощение. Выпьем, пока народ не набрался. С благополучным прибытьем!
— Эх, Митрич! Друг ты любезный… Только скажи прежде: обманул ты меня или нет? Уж чего-чего, а, знаешь сам, не терплю я обмана. Не буду и пить тогда…
— Ай, Порфиша, Порфиша! Не грех тебе? Обманул! Да нешто я кого обманывал хоть раз? Вот тебе и крест святой и пречистая богородица! Тьфу! Да разве…
— Ладно, Митрич, бросим эти разговоры. Значит, я гость сегодня, так?
— Так, Порфишенька.
За первой бутылкой последовала вторая, затем и третья. Рюмки позванивали, огнисто мерцая, переливалась жгучая жидкость, и масленым блеском туманились глаза Порфирия. Митрич не хмелел.
— Сколько же, Порфиша, тебе с Ивана Максимовича придется к расчету?
— Сорок рублей, Митрич. Больше пяти месяцев, почитай, мы с Егоршей в тайге промаялись. Без лошадей. По берегам малых речек лес подбирали, чтобы молем к Уде согнать. Заказал Иван Максимович нарубить да приплавить такого листвяку, чтобы, говорит, третьим правнукам постройка осталась. И помучались же мы — и-их! — с этим проклятущим листвяком… Иная-как железо, тонет, подлая, — так вперемешку с кедровым сушняком плотили, чтобы вверх на воду подымало.
— Понятное дело, Иван Максимович любит построить. Крепко построить. Все он крепенько делает. Хе-хе-хе, а вот заплатить — подумает… Али тебе он вперед отдал?
— Что ты, Митрич, где же вперед? Спасибо, харчи с собой в тайгу дал без денег.
— Гм! Н-да!.. А знаешь, Порфиша, так я тебе скажу: навряд ты денежки свои скоро получишь. Любит Иван Максимович деньгу придержать. Ох, любит! Хе-хе-хе! Да и кто не любит?