Так сказал старик и уже хотел идти восвояси, но задержался и добавил, громко засмеявшись:
— Я слыхал, отец Фотис, что двери рая очень узки и, говорят, никто из толстяков не может пролезть туда, но зато мы все втроем пройдем. Да здравствует беднота!
— Грубо говорит дед Христофис, — сказал потом отец Фотис, — грубо, но правильно. Очень трудно богатому спасти свою душу, потому что даже если он и хороший человек, то этого мало, ибо, прекрасно зная, что существуют голодные, он все равно не делится с ними своим добром — мужества не хватает, он избалован богатством и прикидывается дурачком… Посмотрим, как поступит Михелис, теперь-то он и покажет себя!
— Я верю в Михелиса, — сказал Манольос.
— Пусть твои слова дойдут до бога, но я столько повидал в своей жизни…
Не успел он закончить этой фразы, как трое друзей подошли к пещере. Священник и Манольос поднялись им навстречу.
— Царствие ему небесное, Михелис, — сказали они. — Пусть господь бог успокоит его душу.
Мужчины сели. Некоторое время все молчали. Наконец Михелис заговорил:
— Отче мой, — сказал он, — братья и товарищи мои, я плакал о своем отце, ведь я плоть от плоти его. Мне было больно, но одновременно я почувствовал — пусть господь меня простит! — что теперь я свободен, что с меня спала огромная тяжесть. С сегодняшнего дня я понимаю, что ответственность за каждый мой поступок падает на меня, и только на меня. Две дороги открываются предо мной: дорога, по которой вел меня отец, и другая дорога, гораздо более трудная, по которой ведет меня Христос… Какую из них выбрать? Сегодня утром, на кладбище, я принял решение и теперь пришел сообщить вам о нем и попросить вас, отче мой и товарищи мои, чтобы вы мне помогли.
Потом он умолк, положил руку на колено священника, как будто взывая к нему: «Помоги!»
Отец Фотис взял руку Михелиса и сжал ее своими худыми, почти прозрачными ладонями.
— Сын мой, — сказал он, — мы вместе с тобою в этот трудный час. Говори, надейся на нас.
— Мой отец получил в наследство от своего отца, а тот, в свою очередь, от его дедов, много земли и много деревьев, — все то, что позволяло моим родным жить богато. Время от времени они бросали какую-нибудь кроху бедным и умирали с сознанием того, что выполнили свой долг перед людьми. Так казалось им, так казалось и мне… Казалось до тех пор, дорогой Манольос и дорогой отец Фотис, пока господь бог — хвала ему! — не открыл мне глаза и сердце, чтобы я узнал правду и пожалел людей. И сегодня я принял решение: все свое имущество я раздам бедным, себе не оставлю даже той крохи, какую мои предки бросали голодным. Все отдам, дорогой отче, твоей общине, саракинцам! Прими все!
Все слушали Михелиса, опустив головы. Когда он кончил, долго сидели молча. И вдруг, в ночной темноте, послышались всхлипывания отца Фотиса.
Яннакос не выдержал, схватил Михелиса, сжал его в своих объятиях, хотел заговорить, но запутался и начал смеяться и плясать.
— И я дарю своего ослика общине Саракины! — выдавил он наконец из себя. — Нет у меня больше ничего в этом мире! Возьми ослика, отче мой!
Отец Фотис поднялся, возложил обе руки на склоненную голову Михелиса.
— Сын мой, — сказал он, — много горьких дней я прожил, но сейчас забыл о них. Будь счастлив, Михелис, и в этом и в потустороннем мире. В этот час ты спасаешь от позора и от смерти тысячи душ. За этих беженцев, за их детей и за детей их детей, за много поколений, — будь же ты благословен!
Манольос сидел, опустив голову, и плакал. Никогда он не чувствовал большей радости. Даже тогда, когда стоял под платаном, на котором его должны были повесить… Ибо сейчас он убедился, что семя Христа, брошенное на благодарную почву, прорастает и побеждает все земные блага. Легко пожертвовать богу ничем, трудно пожертвовать всем. Михелис пожертвовал всем, и от великой радости и волнения Манольос не мог поднять головы, не мог говорить… Вдруг он вскочил на ноги, обнял Михелиса и расцеловал его.
Костандис видел все это, слышал, и сердце его сжималось: «Я ничего не отдал, — думал он, — ничего не сделал, ничего не дал в честь Христа, — ни детей своих, ни жены, ничего, ничего…»
Прекрасна была эта ночь, показалась луна и, улыбаясь, медленно поплыла по небу, заливая Саракину белым, как мел, светом.
Михелис, молчаливый, безутешный, смотрел на луну, окутавшую нежным сиянием весь мир, и его сердце трепетало от боли. «Ничего я не стою, ничего, — думал он. — Все, что я делаю, я делаю не от доброты, а от страха. Мне страшно, будто я действительно убил своего отца. Страшный грех давит меня, и я отдаю все, чтобы на душе стало легче, чтоб я мог забыться, заснуть и не слышать страшных слов: „Ты его убил, ты!“»