Из кухни вышла здоровенная анатолийка с большими подкрашенными глазами. В руках она держала кастрюлю.
— Поцелуй руку священнику, — приказал Герасимос. — Сегодня мы ужинаем вместе. Ты понимаешь, что это значит? Поджарь-ка нам свинины!
Крусталеня подошла, наклонилась, поцеловала руку попу и направилась обратно в кухню.
— Эй, куда же ты уходишь, жена! — закричал ей вслед веселый кефалониец. — Мы не съедим тебя, подойди-ка на минутку, дай посмотреть на тебя!
Он подмигнул попу Фотису.
— Скажи нам лучше, сколько груш помещается в сумке?
— И не стыдно тебе, старый хрыч? — ответила, покраснев, толстуха и, хихикая, скрылась на кухне.
Герасимос разразился хохотом.
— Что за народ эти женщины, отче! — сказал он. — Я не знаю, как написано в священном писании, но точно знаю одно: мужчину создал бог, а женщину — дьявол; И я могу это доказать тебе: я уже всех переспросил «сколько груш в сумке?» — никто не мог ответить. Но моя жена, плутовка, угадала. «Две», — ответила она! Слышишь, вот чертово племя, индюшка!
На другой день утром поп Фотис, босой, в бедной, поношенной рясе, направился к дому архиепископа. Ему открыла толстая крестьянская девушка, посмотрела на его пустые руки и надула губы.
— Так рано не приходят, — сказала она, — владыка еще не проснулся.
Поп Фотис сел ка каменную скамью во дворе и стал ждать.
Постепенно подходили и другие посетители — мужчины и женщины. У каждого в руках было подношение — корзиночка яиц, кролик, курица, головка сыру. Толстая крестьянка забирала все это, улыбалась, уносила в дом и приглашала присесть — на стуле или на скамейке, смотря по подарку.
— Его племянница… — тихо сказал какой-то старичок.
Через час по всему двору из уст в уста прошла весть, что владыка проснулся; один слышал, как скрипнула кровать, другой, как архиепископ кашлял, а третий, как он полоскал горло.
— Он пьет утром по сырому яйцу, чтобы поставить голос… — сказал старичок.
Все почтительно зашевелились и робко посмотрели на окно с закрытыми ставнями. Послышался сильный кашель, сморканье, потом легкое кряхтенье и плеск воды.
— Теперь он умывается… — опять сказал старичок.
В молчании все прислушивались к звукам, доносившимся из дома святейшего отца.
Через четверть часа они услышали скрип стульев и звон чашек, тарелок, ножей, вилок.
— Теперь он пьет кофе…
Через полчаса послышались визгливые голоса и плач.
— Теперь он бьет племянницу…
Через некоторое время заскрипела лестница и стало слышно, как кто-то громко высморкался.
— Теперь он спускается! — сказал громче, чем раньше, старичок и первый вскочил на ноги.
Все встали и не отрываясь глядели на дверь. Послышался громкий бас:
— Ангелика, кто пришел первым, пусть зайдет!
Открылась дверь, появилась толстушка с покрасневшими глазами, сделала знак попу Фотису. Поп Фотис прошел вперед, вошел в дом и закрыл за собой дверь.
Архиепископ стоял перед круглым столом. Был он невысокого роста, крепкий, с короткой седой вьющейся бородой и бородавкой на носу, которая делала его похожим на носорога.
— Слушаю тебя, — сказал он. — Покороче! Мне кажется, что я тебя видел. Ты не из беженцев? Говори.
На секунду рассерженному попу Фотису захотелось уйти — уйти, сильно хлопнув дверью. И этот человек — представитель Христа на земле? И он проповедует людям справедливость и любовь? Разве можно ожидать от него справедливости? Но поп Фотис сдержался. Он вспомнил детей Саракины, надвигающуюся зиму и открыл уже было рот, чтоб заговорить, но архиепископ жестом остановил его.
— В следующий раз, — сказал он, — идя к епископу, надевай туфли.
— У меня их нет, — ответил поп Фотис. — Были, а теперь нет, извини меня. И Христос ходил босиком, уважаемый епископ.
Архиепископ нахмурил брови.
— Мне говорил о тебе поп Григорис, — сказал он, угрожающе покачивая головой. — Он говорил, что ты строишь из себя Христа, обещаешь установить равенство и справедливость на земле… И не стыдно тебе? Хочешь, чтобы не было больше богатых и бедных, и уж конечно, и архиепископов… Бунтовщик!
У попа Фотиса застучало в висках. Он сжал кулаки, но снова вспомнил голодных саракинцев и сдержался.
— Ты закончил богословское училище в Халки?
— Нет, твое преосвященство.
— Тогда как же ты смеешь проповедовать? Я не стану разговаривать с тобой, поп… Ты пришел просить меня о каком-то одолжении, чего же ты хочешь? Побыстрее, ты не один, там многие ждут. И обдумывай каждое свое слово!