— Все хорошо, все хорошо! — снова прошептал поп Фотис и ускорил шаг.
Он молча и торопливо шел под проливным дождем, глядя себе под ноги. Стая журавлей пролетела над его головой, но он не поднял глаз, чтобы взглянуть на них. Он почти бежал. Только к вечеру, когда сквозь завесу дождя уже показалась острая вершина Саракины, он обернулся к Манольосу и сказал ему:
— Будем бороться, Манольос! С одной стороны — архиепископы, попы, старосты, ослепленный народ, с другой стороны — мы, несколько босоногих, и Христос. Не бойся, Манольос, мы победим!
И продолжал идти, шлепая по грязи. Потом вдруг засмеялся.
— Почему, спрашивает, я не надел своих туфель! Готов об заклад побиться, то же самое, наверно, сказал и Кайафа Христу.
И они стали подниматься на Саракину.
Последние два дня Михелиса мучило страшное беспокойство. Он уже не мог спокойно спать в своей постели. Как только он засыпал, к нему являлся отец, страшный, обнаженный, разгневанный. «Мне кажется, если я еще несколько дней побуду один, то сойду с ума», — думал Михелис, дрожа от страха.
Он брал свое большое евангелие, открывал его, читал, чтобы забыть о страшном видении, но слова ускользали от него. Тогда он закрывал книгу и снова ходил взад-вперед по пещере.
Однажды вечером пришел учитель, чтобы составить, как он сказал, ему компанию. Он заговорил с Михелисом об отце, о невесте, о зиме, надвигавшейся на несчастных саракинцев, о том, как трудно будет им пережить холода… Потом учитель свернул беседу на серьезные темы — о жизни, о смерти, о судьбе человеческой… Михелис отвечал через силу, ему хотелось побыть одному, учитель пристально смотрел ему в глаза. И внезапно Михелис понял. Рассердившись, он вскочил на ноги.
— Учитель, — спросил он, — ты пришел проверить, не сумасшедший ли я?
— Михелис, дорогой, что за глупости ты говоришь? — запротестовал учитель, страшно покраснев.
— Ты честный человек, совесть не давала тебе покоя, вот ты и пришел сюда сегодня, чтобы самому убедиться в том, что твой брат-поп преступник и обманщик. Ну, каково же твое мнение, Хаджи-Николис, честный человек?
Учитель молчал.
— Честная, но искалеченная душа, — прошептал Михелис, сочувственно глядя на учителя. — Честная искалеченная душа, не можешь ты найти в себе мужества, чтобы ответить…
— Да, да, — тихо сказал учитель, — не нахожу…
— Если тебя спросят, ты скажешь правду?
— Да… но меня не спросят.
— А если тебя не спросят, ты не станешь по собственной воле говорить правду?
Учитель кашлянул и промолчал.
— Нет, — немного подумав, ответил он, совершенно уничтоженный. И хотя Михелису было жалко учителя, его все же охватило негодование.
Этому ты учишь и детей? — крикнул он. — Да стоишь ли ты того, чтобы тебе доверяли новое поколение?
Учитель встал, он казался очень усталым.
— Разум готов, — сказал он, — но плоть…
— Если бы разум был готов, он не посчитался бы с плотью — что он хочет, то и делает!
Михелис рассердился так потому, что и сам был немного похож на учителя. Он и разговаривал с ним строго, для того, чтобы бичевать и стыдить себя самого.
— Почему плохие люди так сильны в мире? — продолжал Михелис. — Почему хорошие люди так слабы? Ты можешь объяснить мне, учитель?
— Нет, не могу, — ответил учитель.
И через минуту добавил:
— Ты меня пристыдил, Михелис, — сказал он, — и ты совершенно прав. Но мой брат-поп сильнее меня, он всегда был сильнее меня. Еще когда мы были детьми, он постоянно бил меня. Но я и сейчас не могу выступить против него… Если бы его не было, может быть…
Михелис с минуту помолчал в нерешительности.
— Не бывает ли иногда у тебя, Хаджи-Николис, страшного искушения — убить его? — произнес он наконец.
Учитель испуганно вздрогнул.
— Иногда… иногда… — прошептал он, — очень редко и только во сне…
Учитель сказал это и тут же опомнился. Рассердившись на Михелиса, он направился к выходу из пещеры. Еще шел дождь, ночная мгла окутала весь мир.
— Ухожу, — сказал он, — спокойной ночи!
— Уже стемнело, учитель, — насмешливо сказал Михелис. — Никто не увидит, что ты был на Саракине, и никто не скажет твоему брату об этом! До свидания!
У подножья учитель заметил двух человек, поднимавшихся на гору. Он посторонился и укрылся за скалой, чтобы его не увидели, и как только те прошли, спотыкаясь, побрел вниз по тропинке.
— Прав Михелис, — шептал он самому себе, спускаясь. — Прав он, — мой брат преступник и обманщик, а я — искалеченный, хотя и честный человек. Но я наберусь мужества и сегодня же пойду повидать брата!.. Брошу правду ему прямо в лицо, да поможет мне в этом господь бог!