Послышались псалмы.
— Идет поп со святыми дарами, — сказала старуха и пошла открыть двери.
— Делать ему нечего… — пробормотал капитан. — Ну, пусть уж заходит.
Первым вошел старый пономарь с зажженным фонарем, за ним шел поп Григорис в епитрахили, держа высоко святую чашу, покрытую красным бархатным лоскутом с золотой вышивкой.
С нами бог! — сказал звучным, торжественным голосом поп Григорис, перешагнув порог. — Оставьте нас одних.
Михелис и старуха Мандаленья перекрестились, поцеловали нону руки и вышли из комнаты, а за ними поспешил и пономарь. Все они остановились за дверьми и застыли в ожидании.
— Капитан Фуртунас, — сказал поп, подойдя к умирающему, — настала страшная минута предстать перед богом. Исповедуйся в своих грехах, чтобы душа была чистой. Говори!
— Что сказать тебе, отче, — ответил капитан мрачно, — разве я все помню? Бог сам составляет списки. Пусть же он вычеркнет то, что желает, а я только одно хотел бы подарить ему здесь на земле, только одно! Сомневаюсь, чтобы подобные вещи были на небесах.
Поп слушал с недовольным видом: тон капитана раздражал его.
— Только одно я подарил бы богу, — повторил капитан.
— Что? — спросил поп, нахмурив брови.
— Губку.
— И тебе не стыдно? — закричал поп. — Не дрожишь ты в эту страшную минуту, богохульник?
— Мы ведь муравьи, — спокойно продолжал капитан. — Подумаешь, велика важность, съели одним зернышком, одной дохлой мухой больше. Пусть этой губкой сотрет все наши грехи! Да что ему с нами возиться — с такой мелюзгой? Он же слон!
— Капитан, — строго сказал поп, — побойся бога! Ты, несчастный, перед его вратами, сейчас он откроет их, и ты его узришь. Неужели тебя не охватывает страх?
— Поп, — сказал капитан и заткнул руками уши, — я устал. Приходил ага и беседовал со мной; пришел Михелис и написал мое завещание; я даже тебе завещал — хорошо, что я вспомнил! — оставшиеся деньги, чтобы ты меня похоронил и не бросил смердеть. А теперь явилась и твоя милость с пугалом… Больше не могу. Тебе говорят, уйди добром.
Он повернулся к стене и закрыл глаза; дыхание стало тяжелым и прерывистым, послышался предсмертный хрип.
— Спокойной ночи! — успел проговорить капитан.
Поп накрыл святую чашу лоскутом красного бархата.
— Я не могу, — сказал он, — причастить тебя телом и кровью Христа; пусть бог меня простит!
— Спокойной ночи, — снова прошептал капитан, тяжело дыша.
Он пошевелился несколько раз на матраце, тихо зарычал, открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, и простыни окрасились, кровью.
Поп перекрестил его.
— Пусть бог тебе простит, — пробормотал он. — Я не имею права на это.
Он открыл дверь и позвал старуху Мандаленью — прибрать покойника.
На следующий день, когда хоронили капитана, моросил мелкий дождь, как и в тот день святого Георгия в Батуме, когда он веселился со своими друзьями в саду на крупной гальке. Прозрачные тучки бежали по небу, печально звонил сельский колокол, сладко пахла ромашка на кладбище. Все жители села шли за процессией, а впереди шла плакальщица, старуха Мандаленья, с непокрытой головой и рвала на себе волосы. А когда все было кончено и каждый бросил горсть земли в могилу, все вернулись в кофейню и начали говорить о доброте и благородстве покойного.
Яннакос хотел привести своего ослика, чтоб и тот принял участие в похоронах, потому что от Михелиса он узнал о ячмене, завещанном капитаном. Но поп Григорис рассердился.
— А что, разве он не божье создание? — возразил Яннакос.
— У него нет бессмертной души, — ответил возмущенный поп Григорис.
— Если бы я был богом, — прошептал Яннакос, — я бы и осликов пропускал в рай.
— Рай не конюшня, а дом божий! — закричал поп и прогнал его.
— Я бы их пропустил в рай, — сердито бормотал Яннакос, следуя за процессией, — я бы пропустил своего Юсуфчика, но с одним условием: чтоб своим навозом он не пачкал небо.
И когда яма была уже засыпана и люди разошлись, Яннакос отвел в сторону Михелиса и Костандиса, ибо не мог больше один хранить тайну, и сказал, им:
— Я должен, братья, кое-что вам доверить, но пусть это будет нашей общей тайной — еще никто этого не знает… У Манольоса появилась страшная болезнь на лице. Он стал похож на осьминога, словно сатана прилепил ему на лицо морду из сырого мяса. Не знаю, ребята, что и сказать… Или Манольос святой и только теперь это стало ясно? Потому что такими болезнями хворают, насколько мне известно, только святые отшельники…