Полицейские дружно чокнулись, выпили самогон и закусили.
– Мне твоя Степанида сегодня много чего рассказала о «демоне» вашем деревенском, но я ни хрена не понял её, – жуя солёный огурец, сказал урядник. – Она то тараторила безудержно, то выла белугой. Из всего я понял одно, что это вернувшийся с войны жалкий калека, которого пожалеть надо, а не наказывать, как ты того желаешь.
– Видал бы ты того калеку убогого, Фрол Фомич? – слезливым голосом захныкал Куприянов. – На войну уходил Силашка Звонарёв тихим, покладистым отроком, а вернулся калекой обгорелым и зверь зверем.
– А ты как хотел? – ухмыльнулся урядник. – Там под взрывами снарядов и свистом пуль все эдакими становятся. Война есть смертоубийство и кровь.
Полицейские снова выпили по полстакана самогона, закурили и продолжили начатый разговор.
– Фрол Фомич, батюшка, огради ты нас от аспида этого? – захныкал Куприянов. – Век благодарны будем, только огради?
– Никогда не видел тебя эдаким, Макарка? – глядя на него, удивился урядник. – Видать, знатно этот калека тебя допёк?
– Допёк… Ох, допёк он нас, Фрол Фомич! – зарыдал Куприянов. – Никакого сладу с ним нет! Зимой он чуток не утопил меня в проруби и грозился изничтожить нас со Степанидушкой чуть ли не каждый день!
– И что, он только одних вас эдак забижает или ещё кого? – поинтересовался урядник, с одобрением наблюдая за разливающей самогон женщиной.
– Только нас со Степанидушкой, – размазывая по щекам слёзы, подтвердил Куприянов.
– Значит, есть за что, – изрёк рассудительно урядник. – Ты всегда гоголем ходил по деревне, Макарка. Мне ведомо сеё, не отпирайся. И людишек здешних всех в нужду вогнал. Сеё мне тоже ведомо. И допёк ты, видать, людишек, Макарка, вот они и оклычились на тебя разом?
– Дык как же так, Фрол Фомич? – воскликнул Куприянов, рыдая. – Я ведь завсегда людям в долг давал и продукты, и денежки? Вот они и задолжали мне все. А ирод этот, Силашка, потребовал, чтобы я долги всем простил да ещё и прощения у них просил. Мыслимо ли это?
– Ладно, не рыдай, сучья морда, – беря стакан, ухмыльнулся урядник. – Силашка закон нарушает, и я его накажу. Но сделаю это я не от любви к тебе, христопродавец сектантский, а ради почитания закона, учти!
2
Марфа Григорьевна Звонарёва вбежала в избу сама не своя. Не задерживаясь у порога, она поспешила к кровати и стала теребить спящего сына за руку.
– Силашка, вставай, – причитала она. – Соседка Дарья Безногова сказала только что, будто урядника с полицейскими во дворе у Макарки видала.
Из-за печи выбежал взъерошенный Матвей Кузьмич.
– Да-а-а, натворил ты дел, сыночек наш неразумный, – вздохнул он сокрушённо. – Допёк Макарку придирками своими, вот он и призвал сюда полицейских по душу твою.
Выслушав стариков, Силантий убрал с лица тряпочку, которой прикрывал на ночь не закрывающиеся глаза, и медленно встал с кровати.
– Думаете, по мою душу приехали черти окаянные?
– По твою, сыночек, по твою, – простонала Марфа Григорьевна. – Мне об том Дарья сказывала.
– Ты собирайся, сынок, и беги, куда глаза глядят, – предложил Матвей Кузьмич. – А то закуют в кандалы и отправят на каторгу вслед за братьями.
Силантий потянулся, зевнул и снова улёгся в кровать. Старики недоумённо переглянулись.
– Сынок, ты что, разве не боишься урядника? – ужаснулась Марфа Григорьевна. – Да он же сейчас…
Не договорив, она закрыла лицо ладонями и содрогнулась от рыданий.
– И что он сейчас? – усмехнулся Силантий. – Я давно уже жду этой встречи, ещё с зимы. Не сегодня так завтра урядник всё одно бы ко мне приехал. И я не собираюсь всякий раз из дома убегать и по кустам прятаться, когда полиция изволит в деревне нашей объявиться и людей своим приездом пужать.
С улицы послышался лай собаки. Марфа Григорьевна, схватившись за грудь, едва устояла на ногах. Она метнулась к образам и, крестясь, зашептала молитвы. Матвей Кузьмич с перекошенным от страха лицом поспешил к окну. Глядя на них, Силантий лишь улыбнулся и улегся лицом к стене.
Послышался требовательный стук в дверь.
– Ну всё, теперь уже никуда не деться, – отпрянув от окна, прошептал Матвей Кузьмич. – Пришла беда, отворяй ворота…
Бормоча под нос молитву, он нетвёрдой походкой вышел в сени, чтобы открыть дверь.
Первым в избу вошёл урядник, за ним унтер-офицеры и Макар.
Марфа Григорьевна, перестав креститься, но продолжая шептать молитвы, отошла от образов к печи. Матвей Кузьмич с пасмурным видом замер в ожидании у окна, готовясь к самому худшему.