– А они не подведут? – усомнился архиерей.
– Нет, ручаюсь, – вздохнул дьяк. – Их некому отговорить от дачи показаний и некому запугать. Они обе вдалеке от секты, в доме иерея Георгия под его опекой и строгим присмотром.
Боковая комната открылась неожиданно, и в приёмную вошёл Григорий Ефимович Распутин. Огромный, с длинными руками, с всклокоченными волосами и с бородой-«лопатой», он казался свирепым разбойником.
Не взглянув ни на секретаря, ни на вскочившего при его появлении Лопырёва, Распутин стал ходить туда-сюда по комнате и разговаривать сам с собой. При этом его глубоко запавшие серые глаза будто светились изнутри.
– Беда… Скоро Россею подомнёт под себя большая беда, – бубнил он себе под нос. – Падёт монархия… Всё, всё накроется медным тазом…
Остановившись посреди приёмной, Распутин вдруг резко развернулся и шагнул к столу. Вскочив со стула, секретарь тут же освободил место хозяину. С ужасом наблюдая за происходящим, Лопырёв попятился и остановился, упёршись спиной в стену.
– Чего таращишься? – видимо, приходя в себя, глянул на секретаря Распутин. – Мели, Емеля, твоя неделя.
Секретарь кивнул на стоявшего с бледным лицом у стены Лопырёва:
– Вот он, купец самарский на приём явился, Григорий Ефимович.
Распутин медленно обернулся и посмотрел на окончательно перетрусившего Лопырёва, у которого от пристального взгляда старца пересохло горло, затряслись руки и задрожали коленки.
– Ага, явился не запылился? – ухмыльнулся он.
Будучи не в силах выдавить из себя ни слова, Лопырёв лишь глупо улыбнулся и утвердительно кивнул.
– Как звать, какого сословия?
– Я… Э-э-э… – растерялся Лопырёв. – Первой гильдии купец я, – выдавил он из себя через силу. – В Самаре человек и-известный…
– Вот видишь, в Самаре тебя знают, а в Петербурге нет, – хитровато сощурился Распутин. – Как звать-то тебя и величать, чучело? Не со статуей же безымянной мне разговаривать.
– Э-э-э… Лопырёв я, Гавриил Семёнович, – представился Лопырёв, едва слыша собственный голос.
– Зови меня Григорием Ефимовичем, или, просто, старцем, я привычный, – представился Распутин. – А лапа у тебя не торговая, медвежья лапа твоя. А вот то, что трясётся она, никуда не годится.
– Так трепещу я весь внутренне от встречи с вами, Григорий Ефимович! – облизав губы, промямлил Лопырёв. – Нет, не от страха, не от испуга, не от стеснения. Сам не пойму, от чего, Григорий Ефимович.
Распутин понял его растерянность и одобрительно кивнул.
– Прочёл я письмо «богородицы» вашей Агафьи, – сказал он, вздыхая. – И не меньше её возмущён произволом, властями творимым в Самаре вашей.
– Так продыха не дают, Григорий Ефимович? – оживился Лопырёв. – Нагрянули, будто вороги, в избу синодальную, допрос всем учинили, с ног на голову всё перевернули. Андрона в телегу усадили и в острог увезли.
– А причина какова тому безобразию? – морща лоб, поинтересовался Распутин.
– Да кабы знать, Григорий Ефимович, – пожимая плечами, плаксивым тоном ответил Лопырёв. – Все мы в толк никак не возьмём, за что и почему озлобление у церковников и властей мирских на себя вызвали.
Больше не задавая вопросов, Распутин придвинул к себе телефонный аппарат, левой рукой поднёс к уху трубку, а правой покрутил рычажок. Дождавшись ответа, он свёл к переносице брови и строго сказал:
– Кто с тобой говорит, знаешь, милая?
Ответ, видимо, удовлетворил Григория Ефимовича, и лицо его заметно разгладилось.
– С обер-прокурором синодским меня соедини, голубушка, – сказал он. – Скажи тем, кто ответит тебе, что я срочно Раева самого слышать жалаю!
Около минуты Распутин сидел за столом с задумчивым видом, а Лопырёв, затаив дыхание, молча, с надеждой смотрел на него.
– Где тебя черти носят, Николашка? – видимо, услышав ответ, оживился Распутин. – Я чуток не задремал, тебя услышать ожидаючи.
Он некоторое время слушал, что говорил ему обер-прокурор на другом конце провода.
– Но-но, ладненько, не оправдывайся, – самодовольно усмехнулся Распутин. – Я тебе вот по какому поводу звоню, Николашка. В Самаре-городе власти церковные не за понюх табаку преследуют одного человека божьего. Андроном зовут его, говорю тебе для сведения.
Некоторое время он молча слушал, что говорил ему обер-прокурор, и лицо его досадливо морщилось.
– Эй, Николашка, ты бы не задавал мне всяческих вопросов, – заговорил он, не выдержав. – Я тебе русским языком сказал, а ты, должно быть, хорошо меня услышал. Я тебе назвал имя старца, а ты, ежели памятью не хвораешь, запомнил его. И ещё запиши себе на лбу своём толоконном, Николашка, я своих просьб «нижайших» два раза не повторяю. Ежели сегодня в Самаре не оставят старца в покое, к постригу готовься и на Соловки! Засиделся ты, видать, на своём тёпленьком местечке, идол окаянный.