16. Из щепок книгу не сошьешь
Падучая болезнь неба отразилась на его внешности. Изменилось небо в лице. Теперь преимущественный цвет его был землисто-серый. Не хотело небо умирать и часто плакало небо.
Тарелка солнца уже не стояла над головой, а лишь изредка мелькала на горизонте и, выстрелив пару раз, скрывалась за холмами, что твой крымский татарин.
Захватив зонты, кружковцы вышли прогуляться. Зонты были ярких расцветок и горели без всякого солнца. Известно ли вам, что если у воров горят шапки, то у литераторов горят их зонты.
Заглядывали в книжные магазины, где толпились книголюбы с дрожащими руками. Кружковцы тоже любили книги и у них тоже при виде интересных изданий дрожали руки. Впрочем, в последнее время руки чаще опускались, так как, несмотря на забитые полки, хороших книг было мало. В газетах писали, что не хватает бумаги на хорошие книги. А бумаги нет, потому что перебои с сырьем.
Но судя по росту преступности, размышлял Папиру, число желающих освоить профессию лесоруба неуклонно увеличивается. Так в чем же дело? Либо власти не в силах удовлетворить массовый энтузиазм жить и работать в лесах, либо лесорубы забастовали под лозунгом “Каждому лесорубу – жену и отдельный домик с огородом!” Дело в том, что, боясь, как бы людей не задрали хищные звери, власти, кажется, перемудрили с их охраной. Конечно, удобнее охранять, когда людей немного, и все они собраны в одном бараке. Но, с другой стороны, человеку по его природе хочется жить в СВОЕМ доме и спать с женщиной, а не с соседом по нарам.
И потом, так ли опасны хищные звери? Ведь обросших и одичавших в результате политики концентрации лесорубов они принимают за своих. И часто, когда лесорубы отдыхают на делянках у костров, хищники, приблизясь и берясь за топоры, просят дать им “немного порубить”. Но люди не дают им топоры, подозревая, что они начнут рубить не то, что нужно. Порежетесь еще, ласково ворчат они и угощают зверье табачком.
По поводу всего этого у Папиру в голове сложились такие строки:
Нет ни Томы и ни дома,
там уже не говоря –
нет ни Пушкинского тома,
нет ни Даля словаря.
Вот ирония судьбы:
дровосек, а без избы!
И еще:
Не жди меня, мама, хорошего сына.
Твой сын не такой, как был вчера.
Его окружает сплошная древесина,
И руки его – два топора.
И еще:
От работы втихомолку
зэк отлынивал под елкой.
Подошли к нему два волка
и гуторят про житье.
– Что ж ты, брат, не рубишь елку?
– Объяснять, ребята, долго…
В общем, дело не мое.
Я не дровосек свирепый,
не топор кроваво-грубый
и не елка даже… Щепка!
Я лишь щепка, вам скажу.
Наш пахан деревья рубит,
я под деревом… сижу.
17. У нежной кометы
Заглянули кружковцы на огонек к мадам Воротниковой. Хозяйка как всегда была добра и как всегда навеселе. Выражаясь фигурально, уже было кое-что заложено за воротником у мадам Воротниковой.
– Мы зашли к вам, чтобы поговорить по душам, – сказал Коханка. – Однако по ангельски приподнятым крыльям ваших бровей видно, что вы уже оторвались от земли, в то время как наши души еще сидят в одиночках этих сосудов (Коханка принялся доставать бутылки). Мы должны догнать вас, иначе разговор не состоится.
И стали дружно догонять мадам Воротникову. Но не догнали. Только друг друга растеряли в потемневшем небе. Носились, как стулья, опрокидывая звезды. Аукались. Дико хохотали. Галактика содрогнулась от залихватской песни. Как некие галактионы носились.
Мадам Воротникова, вся красная, чувствовала себя маленькой нежной кометой. Хотела, чтобы ее догнал кто-нибудь, чтобы кто-нибудь потушил ее нежный огонь. Но кружковцы только мотали головами и тушили окурки в салатнице. На столе валялась опустевшая пачка “Кометы”. На столе стояло несколько бутылок, в которых уже не было ни души.
Бляманже душил гитару. Стонала гитара и охала. Дергались в агонии ее струны. И в такт дергались головы кружковцев. Казалось, что убийцы настолько сопереживают своей жертве, что умирают вместе с ней.
И действительно сразу по окончании песни Коханка рухнул на пол. Впрочем, рухнул как всегда. Поволокли его Яблонский и Папиру за руки в соседнюю галактику, где находилась кровать. Сладко обмяк Коханка, будто снеговик весной. Он тащился и таял. Тащились по полу его ноги, раскинутые широко и свободно, совсем по-матросски. Совсем по-матросски.
А Яблонского по окончании песни стошнило. Впрочем, стошнило как всегда.