Я должен был бы испытывать ощущение триумфа. Полицейские за двадцать четыре часа непрерывных допросов его не раскололи, а после двадцати минут пребывания в моем кабинете он признался. Это может поразить всех остальных, но не моего секретаря и меня. Мы оба знаем, что я здесь ни при чем. Он признался, потому что выбрал данный момент. Точка.
Покидая Дворец правосудия, я испытываю небольшое раздражение. Физиономия убийцы и его короткое циничное признание занозой застряли в памяти и нудят в голове по дороге домой, в ванной, а затем и за столом.
Эмильена, моя супруга, говорит о своей галерее — это любимый конёк жены, и я не могу ее упрекать в этом. Она не уроженка этого города — ей пришлось проявить немало мужества и упорства, чтобы создать с подругой галерею искусств и превратить ее в место обязательных встреч сливок общества департамента и даже региона.
Она красива, даже прекрасна, что предполагает некую величественную гармонию черт лица и фигуры; бедра у нее чуть тяжеловаты, хотя она и не рожала, но плоть под юбкой тверда, ягодицы круглы, шея гладка, а волосы блестят. Описывая ее, замечаю, что говорю о ней как о кобыле, но мне никогда не удавались описания, а кроме того, мне в ней всегда нравилось то, о чем и сказать нельзя. Мужчины, как и женщины, заглядываются на нее.
Слушая о её новом художественном открытии, я вдруг осознаю, что провожу свою жизнь — приятную жизнь — меж двух молодых женщин привлекательной наружности. С одной живу в некоем профессиональном симбиозе, исключающем любой физический контакт, со второй завтракаю, почти ежедневно ужинаю и значительно реже сплю. Одна слушает и записывает, вторая говорит. Если забыть о ночах, то с первой я провожу в четыре или пять раз больше времени. Меня поражает несуразная мысль. А если их поменять местами? Эмильена станет секретарем, а мадам Жильбер — владелицей галереи? И через час я лягу в постель с мадам Жильбер?
Мое обычно ленивое воображение обретает крылья. Я вижу своего секретаря выходящей из ванной в одной из ночных сатиновых рубашек Эмильены, она скользит в постель, забрасывая ноги в сторону и не очень поднимая простыню, — перед моим взором мелькает соблазнительная белизна ее ляжек. Она спрашивает: «Вы ложитесь, господин следователь?»
Не знаю почему, но эта мысль веселит меня, несмотря на свою абсурдность. Если бы Эмильена была моим секретарем, а мой секретарь — женой, ей не надо было бы обращаться ко мне со словами «господин следователь», как не обращается Эмильена. Я не могу сдержать улыбки.
— Знаю, что наши проблемы должны казаться тебе тривиальными, — говорит Эмильена, — но не понимаю, почему последняя проделка старшины выглядит смешной.
Галерея Эмильены и Электры (Э&Э для знатоков) занимает первый этаж одного из самых респектабельных домов города. Ее подругу на самом деле зовут не Электрой, но по причинам снобизма и удивительного профессионального чутья она предпочитает, чтобы её не звали Мартиной.
Перестановки, которыми постоянно заняты обе владелицы в своей галерее, вызывают столкновения с другими совладельцами дома и их старшиной. Морально я поддерживаю их требования, хотя в душе не очень уверен в правоте женщин.
Я знаю, в городе Электру считают лесбиянкой (её поздний брак с директором банка не поколебал этой веры), и Эмильена изменяет мне с ней (особенно после смерти банкира). Я узнал об этом, поскольку подозревал, а потому и был особо восприимчив к завуалированным высказываниям и двусмысленным взглядам знакомых. Но вот уже некоторое время, по счастью или несчастью, знаю, что заблуждался. Не суть важно, лесбиянка Электра или нет. Эмильена изменяет мне, но не с ней. По правде говоря, она изменяет мне не с каким-то определенным человеком. Она спит с каждой своей последней находкой, художником или скульптором, и так было всегда, хотя узнал я об этом недавно.