А потом сам пошел в порт. Тут уж заявили: давай становись на лебедку; как мешки ворочать одной-то рукой!
И осталось только ждать. И главное — не растравлять себя воспоминаниями, не поддаваться на любопытные вопросы. Он уже знал, Сомборский, что тогда труднее, он очень хорошо это знал...
— Все-таки мне интересно, — сказал Левашов, — как же филологи становятся лебедчиками. Я понимаю — война. Но все-таки... У вас, наверное, интересная, поучительная судьба.
— Для кого поучительная? — спросил Сомборский.
— Для других.
Лебедчик усмехнулся, хотел что-то сказать, но не успел. В ночи внезапно произошла перемена: на причале загудели моторы, от трапа по палубе шли какие-то люди. Возле трюма вырос человек в кожанке, ему что-то объясняли, оправдывались. А кожанка не слушала, жестикулировала, гудела басом, бранилась, кляла всех и вся, а пуще всего — отсутствовавшие так долго грузовики и пароход, торчащий у причала, когда ему давно пора убраться восвояси, уступить место другим, пока эта чертова, эта гибельная, поганая, зверская, никудышная, эта предательская бухта Ванино не замерзла так, что на ней можно будет кататься на коньках.
Застучали лебедки. Левашов следил за тем, как его недавний собеседник ловко перебросил через борт строп с мешками, мягко уронил в кузов «студебеккера».
А кожанка не унималась, честила теперь безмозглых, никому не нужных, жалких, презренных, неверных, ничего не ценящих, ненадежных людей, которые не могут сообразить, что раз нет грузовиков, то надо подогнать баржу и валить мешки в нее, пока уже описанная во всех подробностях бухта не замерзла.
Как можно подогнать баржу к берегу, когда там стоит еще один пароход, Левашов не понимал. Но человек в кожанке говорил так уверенно, так непререкаемо, что его нельзя было перебивать даже мысленно.
Мимо трюма прокатилась фигура боцмана — канадка расстегнута, меховой воротник поднят, кепка надвинута на глаза. Приказал на ходу:
— Кончай тальманить, Сергей, вали завтракать и мигом на бак — отваливать будем!
Левашов сунул листки с записями в карман и посмотрел на лебедчика. Тот был сосредоточен и даже в паузу, когда человек в кожанке умолк, не оглянулся.
Пароход, пришвартованный к «Гюго» со стороны бухты, быстро отошел. Стало просторнее, и будто бы сильнее прояснился утренний воздух. Только мачты, надстройка, причал и глинистый косогор за ним еще темнели по-ночному, и люди выглядели вялыми, передвигались неторопливо.
На баке, возле гремящего брашпиля, шла обычная, заученная каждым работа: третий помощник Тягин что-то говорил в телефонную трубку, боцман вертел маховик вентиля, поддавая пару в цилиндры, а матросы снимали чехлы с вьюшек. Управились и встали рядком у борта, ожидая, когда Тягин примет с мостика команду отдавать швартовы.
На причале толпились грузчики. Они глазели на пароход и напоминали провожающих.
Левашов стоял у борта вместе со всеми. Ему надоело смотреть на берег, и он отвернулся, хотел выяснить, что поделывает буксирный катер, галдевший своими дизелями возле другого борта, но вдруг заметил, что Аля Алферова пошла прочь с бака. Пошла, а потом побежала.
Из-за спешки трап не завалили по-походному, он был только приподнят на цепях, и Аля мигом скатилась по ступенькам, спрыгнула на причал.
Теперь она была не так заметна, потому что двигалась в толпе. Лишь напротив фок-мачты, почти напротив того места на баке, где Але полагалось сейчас находиться вместе с другими матросами, ее стало хорошо видно: тут было пусто на причале, и только дальше, возле тумбы с наброшенными петлями швартовов, сгрудилось несколько человек в ватниках, ожидая, когда скажут сбросить с тумбы, освободить тросы.
Среди этих людей Левашов заметил лебедчика, тот был выше других ростом, и еще шарф на шее — не спутать. И вдруг обмер, оглушенный внезапным открытием, понял, что Аля бежит к лебедчику.
А вокруг задвигались. Не один Левашов видел, что Алферова убежала: и матросы видели, и Тягин, третий помощник, видел, он уже крикнул несколько раз: «Назад, назад!» И уже телефонная трубка приказала Тягину отдавать шпринг, и он перегнулся через борт, забравшись на кнехт, как на подставку, и махал рукой людям на причале, и наконец швартов отдали, и Рублев принимал его с барабана, и трос натянулся и резко пошел кольцами, зазмеился.
А Левашов стоял, не в силах оторвать взгляд от сумасшедшего Алиного бега. Увидел, как она добежала до лебедчика и как он, раздвинув руки, принял ее в свои объятия — просто и крепко обнял, точно ждал Алю, точно знал, что она придет, скоро придет, вот и ждал. И она повисла у него на шее.