Вот, значит, как. Занятно! Аля и не заметила, что включилась в беседу сидевших впереди, и совсем отошла, подобрела, когда машина подкатила к белому домику и по асфальтовой дорожке заспешила навстречу приветливая миссис Кинг, а следом все ее многочисленные дочери — начиная со старшей Джилл, студентки, и кончая двойняшками Пегги и Кандис.
Не заметила Аля и как оказалась в просторной кухне, а потом в комнатах, затененных ситцевыми занавесками, с низкими широкими кроватями, с куклами, аккуратно рассаженными на них, с тонконогими столиками, солидными комодами и шкафами. Все говорили разом, и она говорила, вернее, приговаривала одно и то же: «прелестно», «хорошо», «да», «конечно», а потом вернулись в кухню, и Аля сама вызвалась сбивать клубничный крем к торту, который миссис Кинг готовилась поместить в духовку.
Джилл стояла рядом и покровительственно улыбалась сквозь очки, а Пегги и Кандис причмокивали от удовольствия, будто уже пробовали пухлый, издающий чистый запах ванили торт.
Откуда-то поблизости, наверно из большой комнаты рядом, донеслась музыка, и Аля прислушалась удивленно:
Такома, штат Вашингтон, хор Пятницкого! И тотчас Аля вспомнила Левашова. Улыбнулась всем американкам сразу, шагнула за дверь.
В той, другой комнате было сумеречно от нависших над окном веток, только изумрудно светился глазок радиолы. Мистер Кинг, уже снявший комбинезон, в костюме и галстуке, тая от удовольствия, менял пластинки. Следом за «Калинкой» завертелась «Вдоль по улице метелица метет», потом «Распрягайте, хлопцы, коней» и снова: «Поморгает мне глазами и не скажет ничего-о-о!»
Левашов, улучив минутку, шепнул ей:
— Как это он еще свое семейство в сарафаны и кокошники не вырядил! Тут где-то церковь православная есть, километрах в ста, так он туда ездил — посмотреть.
— Глупости говоришь, — отрезала Аля. — Нравится — и пусть. И ты радуйся, наше нравится. Пусть их больше таких будет, Кингов.
Она говорила тоже шепотом, опасаясь, что хозяин услышит ее с Левашовым разговор, но странно — Левашов как раз этого и не боялся. Не успела она умолкнуть, как он, обращаясь к толстяку, почти дословно перевел на английский ее слова, словно бы продолжая давний спор.
Аля еще раньше заметила, что Левашов знает английских слов ненамного больше ее, но так изобретательно использует их, не очень заботясь о складности речи и произношении, что со стороны могло показаться, будто он вполне прилично владеет английским. Вот и теперь разошелся, начал втолковывать американцу, что тот делает непростительную ошибку, находя причины фантастической стойкости русских в борьбе против гитлеровцев лишь в неповторимой, мистической их любви к своей беспредельной земле, к своим избам, самоварам и балалайкам. А между тем, объяснял Левашов, есть еще другой патриотизм. В нем-то и секрет. Ибо Зоя Космодемьянская, капитан Гастелло — летчик, знаете, который направил свой самолет в колонну вражеских автомашин? — вот они и тысячи других наших героев защищали и защищают с о в е т с к у ю землю, с в о и заводы и фабрики.
«Прямо как лектор какой-то говорит, — с досадой заключила Аля. Получалось, что не она сопровождает этого мальчишку в «заграничные гости», а, скорее, он ее. — Странно, я и не замечала его среди других ребят...»
И вдруг вежливо молчавший мистер Кинг вскочил, затараторил, что Левашов не прав, что он опять за свое: хочет все на свете объяснить экономическим детерминизмом. Но это не так, он, мистер Кинг, уважает марксизм, но нельзя же все сводить к экономике! Людьми движут и силы иного, духовного, порядка: жажда свободы, например, ненависть к угнетению. Разве они ничего не весят на чашах весов войны?
— Допустим. — Левашов иронически улыбнулся. — Но тогда объясните мне, почему же помощь вашей страны моей называется «ленд-лиз»? Взаймы или в аренду? Уж тогда бы все безвозмездно, в духовном, так сказать, смысле, раз у нас ненависть к нацизму общая.