— А, вот он. Иди-ка сюда, Левашов.
Это был третий, мой вахтенный начальник. Не оборачиваясь, он шел впереди, а я за ним. Мы остановились возле каюты старпома.
Входить не требовалось, потому что Реут сидел неподалеку, возле письменного стола, отвернув от него кресло. Лампа с медным козырьком освещала его тщательно причесанные волосы и неширокие плечи, обтянутые синим сукном кителя. Еще не зная, что услышу, я со злорадством отметил про себя, что на макушке у старпома пробивается довольно заметная лысина.
Он стрельнул в меня взглядом своих узких, словно на ветру сощуренных глаз и качнулся в кресле:
— Сдайте вахту.
— Что? — в глупой растерянности переспросил я.
— Сдайте вахту.
Третий раз он никогда не повторял, это я знал.
Мы пошли с Тягиным прочь. Теперь впереди шагал я, а штурман позади, точно конвоир.
Внизу, возле прачечной, стояла Надя Ротова. Она была в меховой шапке, уши торчали в стороны, с них уныло свисали длинные завязки. Надя тревожно глядела на меня, и я понял, что мое свержение с трона длилось куда дольше, чем продолжался диалог со старпомом. С полчаса, поди, как ее вызвали, раз она успела одеться по-вахтенному.
— Что ж это ты? — спросил Тягин, и голос его показался мне виноватым. — Он несколько раз вызывал, а тебя нет.
— Кто вызывал?
— Реут. Свистел, говорит, свистел, а тебя нет.
— Как нет? Я же на баке все время находился, раз только на корму ходил и по надстройке. Замерз совсем.
— Вот видишь. А он говорит, ты в каюте загораешь. Приказал арестовать тебя. На трое суток.
Я даже не понял спервоначала, как это арестовать, и все смотрел то на Тягина, то на Надю.
— Пойдем, — сказал штурман. — Пойдем, а?
Старшина из военной команды, пряча глаза, долго выносил из металлической каморки тулупы и черные краснофлотские шинели с ярко начищенными пуговицами. Когда стены кладовки обнажились, он поразмыслил и принес обратно один тулуп, аккуратно расстелил на полу.
Я слышал, как старшина долго не мог попасть ключом в замочную скважину, и с видом заправского каторжника саркастически усмехнулся, когда пружина наконец щелкнула, отрезав меня от прекрасного свободного мира...
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Владивосток, 21 октября 1943 года.
Вы так решительно порвали знакомство со мной, капитан Полетаев, что это письмо, несомненно, излишне. Только судьба снова свела нас, а в коридоре пароходства было так неловко говорить, да вы еще торопились, вот я и не успела сообщить одну, на мой взгляд, существенную подробность. Не примите это за навязчивость, я просто хочу ясности.
Не ответив на мое письмо и потом избегая встреч, когда «Гюго» появлялся во Владивостоке, вы, несомненно, исходили из того, что вам неудобно заводить дружбу с женой вашего старшего помощника. Но дело в том, что с Реутом мы уже полтора года не живем вместе. Правда, еще состоим в браке, не разведены; уверена даже, приди я с повинной, Вадим ради своего торжества, ради своей победы все бы вернул на прежние рельсы. А я, поверьте, не приду и ни в чем не повинюсь. Жить с человеком, которому чуждо многое человеческое, не могу и не хочу.
И суть не только в том, что сесть за обед в раз и навсегда назначенное время ему казалось важнее всего на свете. Вы слышали о «Гонце»? О старом большом пароходе, где Реут перед войной начал впервые старпомствовать?
Судно подолгу стояло в ремонте, текучка в команде была страшная, другой бы спасовал, отказался, но Вадим, напротив, будто бы обрадовался трудной должности. Списал нескольких пьяниц, а остальных поставил в положение выбора: или делай по-моему, или уходи. «Гонец» стал чистеньким, ухоженным, начал выполнять план.
И вдруг неприятность: один матрос соорудил петлю и написал предсмертную записку с жалобой на безмерную тяжесть службы. Исполнить свое намерение он, слава богу, не успел, однако событие стало известно, записка находилась у капитана, и Реут фигурировал там вполне определенно.
Дальше полагалось следствие и в случае доказанности вины старпома — суд по статье Уголовного кодекса, карающей за «доведение до самоубийства». Это я, дочь юриста, знала и потому сбегала к старому товарищу отца, еще ни о чем не говоря, только чтобы напомнить о себе: может, придется просить помощи.
А что же, спросите, Реут? Он мои боязливые расспросы не опровергал, но и не вдавался в подробности. Просто велел эти тревоги, а главное, их причины выкинуть из головы и впредь его служебными делами интересоваться лишь в пределах ухода в море и возвращения.