Старпом пожал плечами.
— Бремя дисциплины само по себе жестоко, и тот, кто не хочет его нести, добровольно обрекает себя на худшее. Дисциплина — необходимость. И еще — долг. А выполнять долг не уговаривают.
— Правильно. С той лишь поправкой, что молодой человек может, вполне естественно, не понимать еще, в чем именно состоит его долг. И этому нужно учить.
— Мы возвращаемся к нашему прежнему спору, Яков Александрович. Убеждать или требовать... Освободить Левашова не займет и двух минут. Но вы все равно не в силах доказать мне, что, сокращая срок ареста, поступаете верней, чем я, назначая этот срок. Буду ждать вас внизу...
Он вышел. Медленно спускался по трапу, удовлетворенный тем, что его слова были последними. И верными, без сомнения. Вот только от разговора возник горьковатый осадок: что-то часто стали повторяться душеспасительные беседы с капитаном.
Внизу, возле кают-компании, Реуту попался лейтенант Зотиков, и он приказал ему выпустить арестованного, потом наклонился к фонтанчику с питьевой водой и долго, жадно втягивал холодную струйку, словно бы набирался обычной своей уверенности. Пусть так, пусть освободить, но все равно уделом старпома останется наводить порядок. Даже не уделом, а призванием, если иметь в виду конкретно его, Реута. Разумнее ведь быть сильным, умелым, требовательным, чем рохлей, тряпкой, покрывателем разгильдяев («Чем уступать сосункам, которые не знают своего места», — поправил кто-то из глубины сознания, но он настойчиво перебил: «Нет, именно так: «покрывателем разгильдяев»). Лучше уж тогда уйти с флота, стать учителем геометрии, и пусть семиклассники кладут тебе карбид в чернильницу и мажут спину мелом...
Полетаев все еще не появлялся. Реут недовольно взглянул на часы и стал размышлять о нем, своем капитане.
Полетаев оказался «воспитателем», «учителем геометрии», явным и ярым противником «твердых мер», хотя и не вступал в серьезный, длительный бой. «Боится, — подумал Реут, — что наша с ним ссора внесет смуту в экипаж, расколет его на враждующие партии — кто за кого. Но не есть ли сдержанное поведение капитана лишний аргумент против него самого, за порядок?»
Вывод не содержал для Реута вопроса, он звучал в его строгой душе утвердительно.
Однако, достигнув в своих рассуждениях этой точки или этого восклицательного знака, старпом признал, что, исходя из интересов команды и работы судна в целом, поведение капитана нельзя не считать разумным, а признав, обнаружил, что тогда с его личной точки зрения что-то получается не так, не выходит порядок. И тут он, удивляясь и сердясь, понял, что натыкается на эту мысленную зазубринку уже не в первый раз, давно выискивает непонятное «что-то». Он смутно улавливал, что Полетаев своим мягким, но неуступчивым обращением постоянно обходит, побеждает его. А точнее, нейтрализует, ставит на такое место, где он, Реут, оказывается лишь идеальным исполнителем чужой воли, где он не вулкан первородной, бьющей через край энергии, а всего лишь мотор, заводимый простым поворотом ключа и таким же поворотом, обратным, выключаемый...
Да, вот это и злило больше всего, заставляло держаться настороже, искать случая, когда можно хоть на время снять вериги полетаевскои внимательности ко всему, что раньше, на других судах, с охотой отдавалось капитанами на откуп старпому. Пока, правда, таких случаев представилось немного; можно сказать, совсем не представилось. И тем важнее казалось Реуту сегодняшнее дело, ради которого они с Полетаевым должны были ровно в десять отправиться в управление порта. Но вот опять все пошла по-иному, по-капитанскому: арестованный, выпустить не выпустить, философия...
— Так что, идем? — неожиданно раздался голос Полетаева, и в нем до странности ничего не было от недавнего разговора, похоже, их встреча сегодня первая. — Думаете, получится? На бумаге, кажется, все выходило нормально. — И усмехнулся: — Бумага, как известно, все терпит.
— Надо попробовать, у нас нет выбора, — угрюмо отозвался старпом. — Если не разгрузим соседа, нам тут еще месяц торчать.
Они миновали причал, зашагали среди наставленных штабелями ящиков, больших и малых, весело желтевших на снегу. Дорога поднималась на склон, и вскоре стал виден весь Петропавловский ковш, забитый судами, тесный да еще нелепо перегороженный узкой каменистой косой. Вдали, за Сигнальным мысом, на рейде, тоже стояли пароходы.
— Да-а, — озираясь, протянул Полетаев. — Как пить дать простоим.
Не только моряки, но каждый в городе знал, что положение у судов, набившихся в Авачинскую губу, трудное. Многим из них, шедшим из Америки и Канады, надлежало доставить груз во Владивосток, к началу железной дороги, а ведущий к берегам Приморья пролив Лаперуза сковало таким мощным льдом, какой не помнили уже лет двадцать.