Как бы в предсмертной судороге, змея высоко подскочила в последний раз и сникла. Резкий удар потряс корпус, и все опять на мгновение замерло, как после выстрела пушки, а потом с палубы, с мостика, из черного провала коридора донеслось:
— Ура-а-а!
Никто не мог удержаться от крика, потому что уж очень здорово получилось — и скачущий по волнам танкер, и пушка, и страшный танец троса, вроде бы оставивший вмятины на палубе. Но что вмятины — на буксировщике вовсю выбирали трос лебедкой, а это значило, что половина «Гюго» теперь не останется сиротой. Лихой маневр!
В красном уголке, в каютах только и разговоров, что про случившееся. Клара никого не могла загнать в столовую. Она выбралась из своей каюты и еще бледная, еще сиплым, годящимся больше для охов и стонов голосом торопила:
— Идете обедать или нет? А то лягу обратно. Ну! И чего радуетесь? Лопнет сорок раз ваш буксир.
— Типун тебе на язык! Скажет такое...
— Еще б переднюю половину подцепить, глядишь, и соединились бы.
Пришли с вахты Аля Алферова и Щербина. Усталые, они долго не хотели отвечать на вопросы, молча, опустив глаза, балансировали с тарелками в руках. Потом Щербина сказал:
— Чего интересного? Идем. Буксира двести тридцать метров. А хода два узла. Так мы месяц до берега будем тащиться. Хорошо еще, машина подрабатывает. — Постучал ложкой по тарелке, добавил: — Но ветер, между прочим, снова поднимается.
Все с тревогой посмотрели на него. К чему сказал? Чем грозит? Не одни ведь теперь, да и ломаться больше пароходу негде.
— Ты вот что... — начал было Оцеп, кочегар, и вдруг его большое тело отделилось от стула и поехало по столу вперед.
Посуда со звоном сыпалась на пол. Где-то в коридоре всхлипнула Клара: «Ой, батюшки!» — и стол, и Оцеп поехали обратно. Снова тряхануло все вокруг в беспорядочном крене.
— Вот и лады́, — громко сказал Щербина. — Лопнул, зараза. — Он каким-то чудом по-прежнему держал тарелку в руках. — Чувствуете? Буксир лопнул!
Долгий авральный звонок сглотнул его слова. Звонок заполнил все вокруг, призывая не то быть мужественными, не то готовиться к тому, к чему человек никогда не бывает готов, проживи он хоть сто лет, — считать, что эта тарелка борща, эта чашка компота — последние.
Их было еще три — порванных буксира. В ход пошли все тросы — с «Гюго» и с танкера. У маленькой пушки совсем не осталось зарядов.
Последний трос передавали так, как это бывает при швартовке, — бросали легость с борта на борт, и танкер, похоже, своими якорями, втянутыми в ноздри клюзов, мог зацепиться за какую-нибудь снасть на обломке. Только чудом острый форштевень не рубанул по борту. В густевших сумерках танкер отвалил, облегченно ухая изможденной машиной.
Это были вторые сутки с того утра, когда он впервые подошел, но люди на «Гюго» не замечали времени: на палубе работали все, кто мог, не только матросы. Авральный звонок подал тревогу и молчал, не обещая отбоя.
Огородов стоял на ботдеке, под ветром, смотрел на танкер. Аля Алферова тоже была тут, серьезная и будто ниже ростом, в резиновых сапогах и дождевике. После двухсуточной беготни с буксирами не знали, что делать, чем заняться.
— Американцы давно бы на танкер перебрались, — сказала Аля, и электрик поначалу не разобрал ее слов, переспросил, и она повторила: — Американцы бы давно судно покинули. Я видела в Атлантике. У них такой порядок: только военные до конца должны держаться на корабле, хоть до смерти, а торговые чуть что — в шлюпки. Они бы давно ушли, еще позавчера.
— Зальет шлюпки, — сказал Огородов.
— Можно постараться. Днем можно. А ночью бы определенно кого-нибудь недосчитались. Но переборка может не выдержать ночью.
— Какая переборка?
— Та, что от поломанного трюма осталась. Полетаев все на нее с мостика поглядывает. — Аля помолчала и опять: — Нет, американцы бы давно ушли, еще позавчера.
Огородову надоело это: американцы, американцы, да он еще и не очень понимал, к чему Алферова клонит.
Сказал:
— Они плохие моряки — американцы.
— Нет, — сказала она и повернулась лицом к электрику, темные тени грустно проступали у нее под глазами. — Нет, моряки они хорошие. Но они все равно бы ушли, еще позавчера.
— И что? Ну, ушли. И нам уходить?
Аля молчала, мягко пружиня в своих резиновых сапогах, когда пароход, ускоряя бег, проваливался в темный овраг между волнами. Лица ее, скрытого полями зюйдвестки, Огородову уже не было видно.
— Говори же! — заорал он. — Сматываться предлагаешь?
— Зачем? — спросила она, и электрик снова увидел тени у нее под глазами. — Зачем? Мы не уйдем.