Как бы страшным внутренним усилием он оторвал от себя формулу, и она мерцала теперь автономно, — как загадочная звезда. Таким же образом он несколько лет назад оторвал от себя Ольгу, и его любовь к ней теперь не мешала ему жить и благоденствовать с Зиной, как высокая любовь к изображенной кистью Гойи Махе не мешает человеку любить свою жену. Он освободил себя, но, оказалось, только лишь для того, чтобы войти в полосу новых мук. Можно представить, какую форму приняла бы его любовь к Ольге, если бы она не только проехалась с ним вместе на волжском теплоходе, не только смотрела на него со смехом и с некоторым испугом, но и чего-то от него деятельно ждала. А отринутая им от себя формула именно ждала. И этот гнет ее ожидания скоро стал нестерпим.
Интуиция ученого подсказывала ему, что своим открытием он опередил время примерно на сто лет. Но есть ли у него основания полагать, что через сто лет, когда истина заново будет добыта, человечество поднимется на такую нравственную высоту, что не использует открытие во зло? А если нет таких оснований, то в чем тогда смысл его утаивания? В чем смысл его капитуляции? Да, говорил он себе, было наивностью думать, что его идея немедленно станет материальной силой, и человечество, спохватившись, срочно установит социальную справедливость, принципы которой подсказал ему Маркс. Все это так. Но ведь это дело человечества! Ему дарится невиданная возможность, а как оно эту возможность использует — в конце-то концов, дело хозяйское! Может ли, а главное — должен ли предугадывать это скромный лесник? Не достаточно ли того, что он сделал! дарит! А потом — его открытие остается в стране. И хотя история предостерегает, хотя еще не было случая, чтобы открытие надолго оставалось в тайне, —И в конце концов, это забота государства. А не Федора Алексеевича Красильщикова, которому такие сложности не по плечу. А затем — уверовавшие в него, с жертвенной веселостью преданные ему молодые ученые: разве мог он их обмануть? И для них, кстати, не существовало никаких таких ужасных вопросов. Они делали свою часть благороднейшего общечеловеческого дела, и каждый из них ответил бы тотчас, что и топор можно применить во зло. И применяют! И какой из этого вывод? Что топор есть зло?
Все так. Но многие ли знают, что планета, на которой они живут, установлена с поразительной, аптекарской точностью? На долю градуса ближе к Солнцу или дальше от него, и жизнь на Земле была бы исключена. Люди не знают этого, потому что в этом знании нет практического смысла. А ну как теперь этот смысл есть? А ну как сдвинуть можно? А ну как можно, задыхаясь от злобы, в припадке безумия, умирая, захватить этот мир с собой?
Истощаясь, Красильщиков видел, кажется, сразу каждого из живущих на планете людей. Видел мокрых веселых негров, выволакивающих из океанского прибоя громадную живую рыбину. Видел спящего на циновке заклинателя змей. Видел едущую на велосипеде студентку-китаянку с милыми припухлостями длинных век. Моющую мылом и щеткой каменный тротуар опрятную женщину. Сосредоточенно танцующих, положив друг другу руки на плечи, сербов. С мрачным вдохновением выкапывающего ямку в песке ребенка. Видел одутловатого пьянчугу, который вышел из кабака, как на расстрел. Видел громоздкого жилистого работягу, который катит в кресле на сияющих велосипедных колесах свою парализованную мать. Шаловливую старую киоскершу. Бросающего крошки воробью бродягу. Известного ученого, короля Бельгии, который, прервав занятия в библиотеке, вышел на часок поработать в своем великолепном саду. Видел усталую, считающую деньги проститутку, прекрасную, как Гойей изображенная Маха.
И уже не было среди этих людей тех, кем он восхищался, и тех, кого он презирал, они все были счастливыми или несчастными, умными или глупыми, но одинаково заслуживающими снисхождения и сострадания его братьями, сестрами, его семьей, над которой он медленно поднимал меч. И, чувствуя, что не в силах остановиться на пол пути, похоронить на кордоне свой научный подвиг и свое величие, Красильщиков подумал, что лучшим выходом для всех, для сонма ничего не подозревающих и ничем не виновных перед ним людей и для него самого, слабеющего под тяжестью этого невыносимого выбора, было бы его внезапное исчезновение.
3
Эта мысль возмутила Федю. Он утопил левое плечо, навалился на него и почувствовал, как ледяная вода, пройдя сквозь одежду, прильнула к его груди. Рюкзак с тяжелой печкой съехал на песок, потянул и помог развернуться. Напрягшись, Федор дернул правую, одеревеневшую, ничего не чувствующую ногу по щели вверх, к ее расширению. Он глазам своим не поверил: нога даже не шевельнулась. Он ощутил, как по его засыпающему на морозе телу прошла предсмертная испарина. Но сколько можно удивляться: он с первого взгляда оценил свое положение как безнадежное! От места защемления ноги, словно за тысячу километров, дошла и дернула глаза живая, горячая боль. Федор обрадовался этому признаку жизни. Перед глазами плоско лежал ртутный холодный плес, а выше, на фоне яркого, словно покрытого лаком, неба безмятежно плыла величественная снеговая вершина, внося в душу оцепенение и покой. Преодолев сонливость, Федя попытался взъяриться. «Ногтями и зубами!» — сказал он себе.