Не имея возможности предупредить гибельных последствий интриги, которую государственный человек называл дьявольской, он хотел ответить, по крайней мере. Уверяют, что за несколько дней до убийства Бэкингема видели его убийц у Фельтона в окрестностях Рюэля; иные писатели даже прибавляют, что Людовику XIII не было безызвестно поручение, данное этому злодею. Как бы то ни было, но Фельтон, будучи введен в комнату любимца Карла I под предлогом вручить ему записку, ударил его кинжалом в то самое время, когда герцог читал это послание. Всегда верный своей роли, Ришельё, узнав о смерти соперника, выказал сожаление, может быть даже заплакал. У короля при этом известии заметили горькую улыбку, которая скользнула у него по лицу каким-то адским блеском.
Но как ужасно было положение Анны Австрийской! Она обожала Бэкингема, единственного в мире человека, который дал наслаждение ее сердцу. Ибо, если допустить, что герцог Монморанси любил ее перед этим, то любовь его, прекращенная немедленно, не могла сделаться предприимчивой. Что же касается до Гастона, то хотя еще мальчиком в 1624 он и ухаживал за невесткой, однако действие, какое он производил на нее, может быть сравнено с действием легких горючих материалов, которые, будучи брошены в огонь, вспыхивают бесполезным пламенем.
Людовик XIII узнал о душераздирающей скорби Анны Австрийской, о ее вздохах, бессонных ночах, одним словом, о ее глубоком трауре, не смевшем выразиться в одежде, но сосредоточенном в ее сердце. Убеждение это довело его ревность до степени бешенства; тысяча мстительных замыслов пробегали у него в голове, но как исполнить их открыто? Недоставало улик, даже самых простых вероятий преступления; существовали только предположения, основанные на путешествии, цель которого не была так ясна для общественного мнения, как для ревности Людовика. Наказание, придуманное королем, очень хорошо выражает его характер, этот мрачный характер, сформировавшийся из страстей десятого столетия. Однажды ранним утром Людовик вошел к королеве; он сочинил себе выражение лица, смягчив его суровость; его манеры обнаруживали необычайную ласковость.
– Я самый счастливейший человек в мире, – сказал он, входя и словно не замечая, что лицо королевы было мертвенно: – ко мне дошли счастливые вести – ла-рошельцы разбиты во многих вылазках, и я хочу отпраздновать в моем Луврском дворце это великое событие. Я пришел сказать, что желаю танцевать с вами балет двадцатого числа этого февраля месяца.
– Я разделяю радость вашего величества о победе над вашими врагами, – отвечала Анна Австрийская, силясь улыбнуться: – но я уже отвыкла от танцев – моя молодость прошла…
– Прошла! Клянусь св. Людовиком, я не могу поверить этому, – возразил король со своим громким смехом, обозначавшим адскую злобу. – Вы молоды, всегда молоды.
– По крайней мере, государь, я позабыла балетные обычаи…
– Чистейшая скромность! Двор еще полон воспоминаний о вашей прелестной грации, с какой вы танцевали в Амьене… Такой дивный талант не может исчезнуть в течение нескольких лет. Я очень надеюсь на ваше искусство в предложенном мной балете… Мы желаем, чтобы вы танцевали.
– Я буду танцевать, государь.
Королева произнесла это слово таким тоном, как бы она говорила:
– Я умру.
Все придворные, у кого только не заглохла душа, были проникнуты состраданием в день балета. Анна Австрийская, слабая, убитая, едва держась на ногах, с поразительной бледностью на лице, но в роскошном костюме, вошла в огромную луврскую залу, где были собраны тысячи свежих, блестящих красавиц. Казалось, прелестная женщина, только что сошедшая в могилу, явилась протанцевать ночную пляску на лужайке кладбища.
– Я с нетерпением ожидал вашего прибытия, – сказал Людовик ХIII, взяв королеву за руку, которую пальцы его сжали словно клещами.
– Я пламенно желала доказать вашему величеству всю мою покорность, – отвечала Анна тихим голосом: – но я чувствую себя слабой… я больна.