Узнав, что по возвращении из Лиона Мария Медичи должна была отплыть вверх по Саоне до Шалона, Ришельё допросил у нее позволения путешествовать вместе с ней. Королева боялась огорчить сына отказом, но дала себе слово обмануть надежды кардинала. Вдова Генриха IV совсем не желала примирения: отравленное лезвие слишком глубоко проникло в сердце итальянки, и необходимо было принести этого человека в жертву для заживления раны, не закрывшейся в течение шести лет. Напрасно могущественный министр, этот искусный хамелеон, во время этого путешествия сделался тем, чем он был некогда – незначительным Дюсонским епископом: предупредительность, любезности, нежность, даже ласки – все это было употреблено без малейшего успеха. Мария пережила уже возраст, когда подобные соблазны могут обольщать сердце: ангулемские воспоминания давно уже погасли в ней, затушенные парижскими оскорблениями. Ришельё видел всю бесполезность поколебать это равнодушие; королева гордо рассталась с ним в Шалоне, и чтобы он не мог сомневаться в ее неприязни, уволила госпожу Комбалле от службы тот час, по приезде в Люксембург. Кроме того отставленная племянница привезла дяде письмо, в котором Мария Медичи со всей повелительностью прежней регентши отказывала Ришельё в звании главного правителя ее дома.
– Ну, моя малютка, ты очень огорчена, сказал прелат, сажая к себе на колени госпожу Комбалле.
– Признаюсь, дядя, отвечала она, отдаваясь обычным ласкам эминенции.
Посмотрим, что говорит твое сердечко, продолжал он, по-видимому, мало заботясь о гневе Марии Медичи.
И он начал рукой осведомляться о сердце.
– Чем же кончится это дело? спросила отставная камер-фрау, хорошенькие пальцы которой обязательно помогали распустить корсаж мешавший допросам кардинала.
– Чем кончится? отвечал с некоторыми перерывами государственный человек, стараясь успокоить поцелуями взволнованную грудь; – Оно кончится как захочет твой дядя, и вот почему оно так мало тревожит меня.
– Хорошо ли вы уверены в этом Арман?.. По ведь могут войти!
– Ты знаешь, что я не погрешим в своих предчувствиях… Нет, нет, никто не войдет… Ты спрашивала сейчас, продолжал кардинал через минуту: – чем окончится гнев старухи Марии? События не замедлят объяснить тебе это… Ты, во-первых, узнаешь, что тут флорентинка действовала не одна; все мои враги интригуют заодно. Это должно радовать, потому что я сражу их одним ударом. Заговор этот истинное счастье; он изобилует темными красками, а тебе известно, что я мастер сочинять мрачные картины. Часто необходимо напугать того, кто облечен высшею властью. У королевы матери нет пламеннейшего желания как моя отставка, ибо в одно и тоже время я пренебрег ее устарелыми прелестями и разрушил ее влияние в совете. Хорошо, я обвиняю ее в желании захватить королевскую, власть. Анна Австрийская питает ко мне глубокую ненависть за то, что я препятствовал ее любви; она старается восстановить короля своего брата против Людовика ХIII, и это единственно в надежде, что его величество отнимет у меня бразды правления. Я сумею внушить, что она намеревается изменить Франции в пользу Испании. Наконец Гастон, слабый противник, который подобно мухе бьется в сетях паутины, расставленной хитрым пауком, будет мной выставлен как вероломный и бесчувственный принц, который намеревается кинуться с оружием в руках на владения своего брата, а в случае надобности прибавлю, что замышляет свергнуть его с престола. Вот, мое дитя, что я думаю делать; постоянно одна тактика: показывать легковерным людям опасность государства в то время как нападают только на меня; объявлять моих личных врагов врагами монарха и указывать, что кинжал, занесенный надо мной, направлен в грудь его величества. За этим искусным укреплением я презираю все заговоры в мире, и настоящий, руководимый королевой-матерью разлетится в прах, как и все другие.