Объяснение это, данное министром, погруженным в подушки широкого дивана, слушала племянница, нежные пальчики которой подвивали несколько распустившихся локонов, перед большим, весьма наклоненным венецианским зеркалом, украшенным тяжелой позолотой.
– Арман, что вы сделаете со мной, когда выйдете совершенным победителем? спросила она, жеманясь: – потому что мне страшно надоел этот ветреный Гастон.
– Надеюсь предложить тебе нечто лучшее.
– Что такое дядя? Ах, в моем корсаже такие узкие петли, что я одна никак не могу зашнуроваться…
– Я тебе помогу… Угадай, малютка, кого я выбрал тебе в мужья? продолжал величайший политик в мире, вдевая наконечник шелкового шнурка в узкие петельки корсажа.
– Право не угадаю!.. Ваша эминенция, похожи, однако же, на весьма неуклюжую горничную. Несколько минут назад вы были гораздо ловчее.
– Так всегда бывает во всех делах мира сего, дитя мое: разрушать так легко, но ничего нет труднее, как восстанавливать… Тот, кого я избрал тебе в мужья, называется Людовиком XIII.
– Дядя, этим выбором удовлетворится лишь одно мое тщеславие.
– Плутовка! ты сумеешь позаботиться об остальном.
– Если бы я уже была королевой, я оторвала бы вам эти усы, которые постоянно поднимаются лукавой улыбкой.
– Да, но клянусь, что это титло слишком значительно для племянницы простого кардинала. Ну, теперь, ты зашнурована. Ступай же, моя малютка, я ожидаю английского посланника милорда Томаса Эдмонта.
– Этот не причинит королю – моему будущему супругу, такой, низкой тревоги, какую причинил и в свое время любезный Бэкингем… С этим шестидесятилетним англичанином мост вздохов не будет иметь смысла.
Ришельё нахмурился; он два раза провел рукой у себя по лбу: рука эта дрожала. Кардинал глубоко вздохнул.
Малютка, – сказал он глухим голосом: – берегись в другой раз напоминать мне это несчастное происшествие. Ну, уходи же, дитя мое.
Через несколько дней после этого разговора при дворе случился скандал по поводу аптекаря. Человек этот, по имени Мишель Данс очень часто в качестве медика посещал Королеву Анну и вдруг ему был запрещен вход в Лувр по именному повелению Людовика XIII. В то же время Ришельё велел распустить слух, что под предлогом лечения королевы, Данс служил тайным агентом ее интриг с маркизом Мирбелем, испанским посланником. Аптекарь со своей стороны, говорил довольно свободно, что его отставили от королевы для более удобного отравления ее с целью женить короля на госпоже Комбалле. Хотя этот замысел и мог быть изобретен мщением, однако, во всяком случае, имел некоторое отношение к намерению, которое кардинал открыл своей племяннице. Как бы то ни было, а дело показалось столь серьезным, что испанский министр счел обязанностью вмешаться: открыть дипломатические переговоры по поводу аптекаря. Мирбель потребовал нотой, чтобы Данс оставался при королеве; Ришельё отвечал, что испросит приказания у короля. Возникли продолжительные прения: кареты беспрерывно катились из Малого Люксембурга в испанское посольство и обратно. Наконец решили, чтобы Мишель Данс исполнял свои медицинские обязанности при королеве, но не входя в Лувр, а имел бы прямые сношения только с госпожой Сеннессай. Предосторожность эта заставила много смеяться молодых придворных: посредство камер-фрау в подобных вещах казалась им очень забавным, и их последним словом было, что иные обязанности аптекаря могли быть такого свойства, которые положительно неисполнимы при чьем-нибудь посредстве.
Переговоры по этому поводу вывели на свет неизвестную дотоле тайну: госпожа Беллье сообщила кардиналу, что в одно время, точное определение которого невозможно, королева забеременела вторично, и что Данс посредством пластыря произвел выкидыш.
Конечно Людовик ХIII точно также тут был посторонним, как и в замятом деле падения в 1626 г. Во всяком случае и несмотря на неудачную попытку, столь унизительную для Анны Австрийской, в маленьком Версальском замке, король по временам испускал вздохи любви… Девица Готфорт внушала ему нечто похожее на страсть. Он взял эту девицу от двора своей матери и поместил ее в штат жены. В первое время Анна Австрийская выказала в этом случае некоторые проблески ревности или лучше сказать оскорбленного самолюбия: ей казалось обидным, что другая могла воспламенить натуру, которая близ нее оставалась ледяной. Гнев ее дошел даже до такой степени, что она, говорят, грозила, королевской любимице отрезать ей нос. Последнее кажется, однако же, весьма невероятным; в ее характере не было ничего свирепого: все ее погрешности проистекали из невинной склонности к тому, что ей нравилось, из нежного устройства ее членов, увлекавших ее к сладострастию без намерения, без распущенности, почти со скромностью. Все ее привычки подчинялись этому влечению: часто ее усыплял аромат цветов, наставленных во множестве в ее комнате; во время концертов грудь ее волновалась при мягких звуках флейты; труба раздражала ей нервы. Кожа у королевы была столь нежна, что едва находили для нее белье достаточной тонкости; буквально листок розы обеспокоил бы ее в постели. Подобная организация была несовместима с жестокостью, и потому, сделавшись регентшей, она грешила лишь противоположным недостатком.