– Итак, я еду, – сказал Ришельё, словно осененный внезапной мыслью, которой, однако же, не высказал. – Господин Шатонеф, прибавил он: что подумает парламент о правах матери над тридцатилетним королем?
– Права эти, монсеньер, покажутся членам недействительными: совершеннолетние короли повинуются только Богу. Мать государя, севшего на престол, становится первой его подданной; он не имеет более к ней обязанностей и уважения, если она оступилась… Она должна иметь почтение к сыну: таков закон о престоле.
– Берете ли вы на себя заставить членов подписать подобное постановление?
– Ручаюсь.
– Делайте же, и государственная печать будет у вас в руках, если я останусь министром.
– Отправляемся же немедленно в Версаль! Воскликнул Лавалетт. – Мессир Шатонеф говорит разумно: мать должна уважать венчанного сына. Нунций Барберини подпишет нам духовную декларацию, а если нужно, то достанет и папскую буллу. Пожалуй, он достал бы утверждение и еще выше, но посланные, отправляемые туда, не возвращаются.
В то время, как оба кардинала спешили по версальской дороге, Шатонеф, которого живо задело обещание государственной печати, пошел засвидетельствовать через членов парламента, что король может освобождаться от законов общественных; отвергать законы природы и при надобности сделаться палачом родной матери. Это-то постановление и важно было для Ришельё.
Между тем все считали падение министра неизбежным, каждый оттачивал свое оружие, чтобы поразить его; но один честолюбец протягивал уже руку за его наследством. Заблуждение было непродолжительно; в тот же вечер пришло известие, что Ришельё остался на своем посту. На другой день, 11-го, Марилльяк, государственный канцлер, был арестован и под сильным конвоем отвезен в замок Шатоден. Принцесса Конти и маркиза Фаржи были сосланы; той же участи подверглась и Герцогиня Эльбеф. Наконец придверник кабинета, Эпин, поскакал в итальянскую армию с собственноручным королевским письмом к маршалу Шомбергу, которому приказывалось арестовать своего товарища Марилльяка.
Берингейм, королевский камердинер, тот самый, которого Людовик сделал поверенным своего бессилия, был выслан немедленно почти заграницу с коварством, по истине оригинальным. Призвав его к себе в кабинет, Ришельё объявил ему, что он назначается в итальянскую армию генерал-майором: чиновник немедленно принес патент и приказ. Вместе ему вручили и запечатанное письмо к Шомбергу, в котором заключалась – как ему сказали – отличная рекомендация относительно его будущности. Действительно, маршал, распечатав это письмо, объявил бедному Берингейму, что он лично привез приказание о своем изгнании, и честный Шомберг прибавил со слезами на глазах, что в исполнение королевской воли, он принужден немедленно выслать его из французского лагеря. Положим этот обман сохраняет еще некоторым образом тогдашние придворные формы; но что сказать о собственноручном приказании Шомбергу арестовать товарища? Послание это начинается следующим образом: «Кузен! Маршал Марилльяк писал здесь вещи, весьма оскорбительные для вас». Не слышится ли здесь рыночный торговец, подстрекающий в видах своей пользы, одного соседа против другого? Если слог, как говорят, обличает человека, то какое же можно иметь понятие о Людовик XIII?
Так окончилось это дерзкое политическое предприятие, результат которого обманул стольких людей, и которое по этому случаю названо было Днем обманутых – день замечательный в летописях, ибо дал ему мерку, на что он мог посягнуть.
Парламент, обманутый Шатонефом, не замедлил составить акт, в котором доказывалось, как доказывают ябедники, что гражданский закон не обязывает как главы, так и старших членов царственных семейств находиться в зависимости у матери и они без зазрения совести могли удалять ее из дому и даже держать в изгнании и заключении для пользы их дел. Казуисты по просьбе Лавалетта, решили тоже самое с богословской точки, в пользу Ришельё, который, чтобы легче примирить это постановление с небом, дал много денег в Сорбонну, а еще больше воинственному прелату. Запасшись двойным решением таких почтенных властей, Ришельё смело предложил Людовику XIII сослать Марию Медичи в Компьень и велеть стеречь ее в этом замке, прибавив, что если его величество хочет царствовать, то пора остановить интриги королевы-матери. Король не только, изъявил согласие на предложение министра, но и присоединился к его хитростям, которые последний употребил для вторичного заключения вдовы великого Беарица.