– Ах, маршал! – сказал свидетель с глубоким чувством: – если бы я мог предположить, что на той недостойной скамье увижу человека, у которого столько знаменитых предков, сколько он считает лет от роду, то я исполнил бы мысль, которая мне пришла в голову – раздробить вам череп из пистолета, в минуту, когда мы взяли вас в плен.
– Намерение было благородно, любезнейший Сен-Прель; и я жалею, что вы отказались от него.
На третьем заседании был произнесен приговор. Генрих Монморанси осуждался на смертную казнь за вооруженное возмущение. Герцог выслушал этот приговор в домовой церкви в ратуше, стоя с открытой головой и не обнаружив ни малейшего смущения. Но верный доктор его Люкант горько заплакал.
– Отрите ваши слезы, мой бедный друг, – сказал маршал с улыбкой: – кому суждено умереть, тому мало нужды – ядро или топор откроет путь его душе, когда она должна покинуть земную оболочку. И мне все равно: в постели или на эшафоте душа расстанется с телом, лишь бы только она улетела на небо. Пойдите лучше, я вас обниму, пока еще у меня руки свободны.
– Кто же осмелится их связать? – сказал Люкант с негодованием.
– Господа, сказал герцог, – обращаясь к судьям: – вам остается только помолиться Богу, чтобы он мне помог перенести по-христиански то, что вы мне сейчас прочли.
– Монсеньер, – проговорил один из судей, поднося платок к глазам: – мы исполним ваше желание и помолимся Богу, чтобы он вас утешил.
– Я не премину попросить у Него утешения и для вас; ваша скорбь, господа, должна превосходить мою: честный человек всегда готов расстаться с жизнью, но страшно проливать без гнева кровь ближнего.
В эту минуту вошел граф Шарлю потребовать именем короля у Монморанси орден св. Духа и маршальский жезл.
– Возвращаю и то и другое королю, – отвечал герцог, отвязывая цепь: – потому что его величество считает меня недостойным. Впрочем, для славы Франции и ее государя я желаю, чтобы все дворянство трудилось так же искренно; как я трудился в течении восемнадцати лет; чтобы заслужить эти отличия, которые четверть часа заблуждения заставили меня потерять вместе с жизнью.
– Вот и я, сын мой! – сказал торжественно отец Арну, духовник Монморанси, вошедший в эту минуту.
– Добро пожаловать, отец мой! Через час у меня только вы и останетесь на земле. Но мне предстоит еще исполнить некоторые обязанности, почему я и удаляюсь в менее священное место.
И герцог, уйдя в свою комнату, написал к жене следующее:
«Милая моя! я прощаюсь последний раз с тобой, с той же неясностью, какая всегда была между нами. Умоляю тебя ради спокойствия моей души, ради Того, Кого надеюсь увидеть вскоре на небе, заклинаю тебя – умерь свою скорбь! Кроткий Спаситель излил на меня столько милостей, что ты можешь надеяться получить от него большое утешение. Еще раз прощай!
«Генрих, герцог Монморанси».
Между тем, все, что было дворянства при короле, настойчиво, горячо просило о помиловании Монморанси. Герцог Орлеанский умолял чрез Воио; Конде просил лично. С той же целью поспешил приехать герцог Эпернон. Маршал Шатильон, не смотря на сильную подагру, встал с постели, чтобы присоединить свои просьбы к просьбам всего двора, бывшего в Тулузе – эхом всей Франции. Герцог Гиз, позабыв старинную вражду между своим домом и домом Монморанси, позабыв даже личные неудовольствия с Генрихом, герцог Гиз настойчивее всех умолял о его прощении. Шатле и Сен-Прель находились также в числе самых усердных защитников.
– Должно быть, граф-Шатле, вы очень привязаны к Монморанси, – сказал Людовик с досадой: – и, по вашим, словам можно верить, что за спасение его жизни, вы готовы потерять руку.
– Государь, я готов потерять обе, бесполезные для службы вашего величества, чтобы спасти ту, которая выиграла столько сражений, и которая выиграла бы еще…
– Везде, где он будет командовать, – прибавил Сен-Прель с увлечением.
– Господин Сен-Прель, – сказал с принужденной улыбкой кардинал, находившейся в то время у короля: – мне кажется, что вы берете на себя слишком много для простого офицера.
– Я очень хорошо знаю свое малое значение, монсеньер; но умоляю его величество простить мою смелость, удостоив припомнить, что если я говорю громко в его кабинете, то дерусь храбро в сражениях.
– Милостивый государь! – возразил Ришельё, оскорбленный, что такое ничтожество осмелилось отвечать ему подобным образом: – если бы король оказал правосудие, то ваша голова очутилась бы на месте ваших ног. – Это средство, конечно, прервало бы мне голос, отвечал храбрый воин с горькой улыбкой: – но его величество предпочтет оставить мне бедную голову у меня на плечах; ибо, монсеньер, чтобы там вы ни говорили, а головы руководящие перьями, были бы в большом затруднении без рук, владеющих шпагой.