– Кузен, сказал Людовик ХIII, прежде нежели кардинал успел настолько подавить свой гнев, чтобы отвечать: – мы охотно прощаем живость Сен-Преля: ведь, он взял в плен Монморанси на поле битвы, и этот подвиг дает ему право возвышать голос в нашем присутствии.
Ришельё удалился, не ответив ни слова, но он потерпел оскорбление, а известно, что у него в душе подобные впечатления были неизгладимы.
– Отец Жозеф! – воскликнул он входя в свой кабинет и обращаясь к этому поверенному: – нам необходимо открыть новый кредит в этой книге.
И его эминенция бросил капуцину небольшую книжку в красном кожаном переплете, которую вынул из-под своей сутаны.
– А! список мщения! сказал Жозеф с видимым трепетом.
– Впишите Сен-Преля…
– Листки скоро будут наполнены.
– Мы закажем второй том; но будет место еще и в этом.
– Действительно, есть белая страница.
– Запишите Сен-Преля красными чернилами.
– Как, монсеньер! смерть?!
– Он был слишком дерзок, чтобы одержать надо иной верх с ведома его величества.
– Это справедливо, сказал Жозеф, записывая: – преступление уголовное…
– Но я решился дать ему некоторую отсрочку; человек этот слишком мал, чтобы я поразил его: мне надобно было бы слишком наклоняться для этого, и я дал ему время подрасти.
– Злодей! подумал капуцин. – Но, что я вижу! воскликнул он тоном удивления: – я нахожу здесь еще имя госпожи Шеврёз. Я полагал, что эта дама заслужила прощение.
– Не вымарывайте ничего, Жозеф. Я должен более чем когда-нибудь гневаться на эту даму, которая вышла из пределов своих обязанностей и из повиновения мне. Мы рассмотрим это дело по возвращении в Париж.
– А вот и новая статья – Пюилоран!
– Разве вы позабыли удар кинжалом, который он советовал недавно Монсье? Счет с этим господином тянется издавна; но мне еще полезны его услуги, он может уговорить Гастона разрушить брак принца. Если он успеет, я щедро вознагражу его, и потом…
– А потом, ваша эминенция?
– Мы покончим счеты. В эту минуту кардиналу доложили, что его желала видеть госпожа Конде. Жозеф вышел, и едва затворил за собой дверь, как в кабинет вся в слезах вбежала сестра Монморанси.
– Спасите моего брата! воскликнула она, бросаясь на колени перед кардиналом: – обещайте мне спасти его, или я умру у ваших ног.
– Боже мой, принцесса, встаньте, ради Бога встаньте! я изнемогаю от стыда! отвечал искусный актер.
– Нет, господин кардинал, я останусь в этом положении до тех пор, пока вы не обещаете мне своего могущественного покровительства.
– Могущественного? увы! Вы ошибаетесь, сказал Ришельё, падая на колени возле принцессы, и заплакал. Вы не поверите, сколько раз уже я умолял короля о вашем брате, которого люблю не менее чем вы, но с прискорбием должен вам сказать, что король неумолим в этом случае.
– Между тем мне сказали, что король колеблется; но меня не допускают к нему так же, как и мой несчастную невестку. В этих злополучных обстоятельствах мы можем положиться только на вас, господин кардинал: будьте нашим спасителем.
– Король; вы говорите, поколебался? Я увижусь с ним, будьте уверены, принцесса, увижусь.
И Ришельё подняв принцессу, сам встал в тоже время.
– Но позвольте мне дать вам полезный совет, продолжал министр с коварным намерением, которое не ускользнуло бы от особы меня взволнованной, чем сестра Монморанси. Для того, чтобы нас не заподозрили в стачке, потрудитесь уехать из города и дожидайтесь в некотором расстоянии. Рассчитывайте на мою преданность или желание услужить вам; как только будет что-нибудь благоприятное, немедленно пришлю к вам нарочного.
– Я уеду в замок Сен-Жори, в трех милях от Тулузы.
– Отлично. Вечером вы узнаете о результате моей попытки.
Разговор этот происходил 30 сентября, в день, назначенный для казни, и кардинал спешил удалить принцессу из боязни, чтобы она как-нибудь не проникла к королю. В то время как Ришельё входил в кабинет Людовика ХIII, явился туда и граф Шарлю с орденом св. Духа и маршальским жезлом, отобранным у Монморанси. Король в эту минуту играл в шахматы с Лианкуром и мог слышать, как стучали плотники, воздвигая эшафот герою, который прославил Францию в двадцати сражениях. Вдруг Шарлю и Лианкур бросились на колени перед королем и, обливая его ноги слезами, умоляли:
– Простите, государь, простите его!
На эту раздирающую сцену вошли последовательно Шатле, Эпернон, Гиз, Конде, Шатильон; группа просителей увеличивались, в кабинете раздавались рыдания. Один Ришельё оставался стоя; у одного него глаза были сухи: вот когда обнаружилось его лицемерие, и сердце показалось в настоящем цвете.