– Нет, ваше величество! отвечала дочь Ришара, здравый смысл, которой не был еще испорчен в придворной атмосфере. Конечно, вам предстоит лишь печальный выбор, но если бы я осмелилась посоветовать вам, то просила бы вас поудержаться.
– Ты, может быть, и права, Бригитта… Но герцог, но Франция!
Ни тот, ни другая не могут осудить ваше величество. Носилась молва, что герцог, Монморанси любил свою государыню.
– Увы, дитя мое!
– Что король выказал страшную ревность по этому поводу…. Ваше величество – подобные вещи не забываются: каждый, кто только захочет вдуматься, увидит, что, ходатайствуя за герцога, вы убьете его.
– Это ясно.
– Для всякого рассудительного человека, и, верьте мне, герцогу Монморанси первому пришло это в голову.
– Но роковой портрет…
– Он еще не очутился в руках короля, да если это и случится, то послужит лишь весьма легким поводом к обвинению. Верноподданный рыцарь всегда носит портрет государыни, не подавая этим повода ни к какому подозрению. Другое дело, если вы вмешаетесь в это дело: смею заметить, что вы обнаружите больше, чем желательно. Ваше, величество! нельзя подчинить своему желанию ни крови, которая бросается в лицо, ни глаз, которые говорят нескромно, ни груди, которая волнуется… Не всякий же может играть комедию с таким искусством, как его эминенция.
– Твой совет очень умен, моя милая. Я буду молить.
– И я благодарю Бога, ибо молчание можно обвинять только не ясно, в то время, как всегда легко осудить поступок.
– Я должна тебе признаться в одной страшной вещи: сзади портрета хранятся мои волосы.
Они покажут лишь белокурый цвет и не назовут вашего имени.
– Без сомнения; но кроме черт, изображенных на миниатюре; вензель, сплетенный из волос…
– А! понимаю! Но нужды нет: если до короля дойдет одна, улика, то не предоставляйте же ему другой, а в остальном – да поможет вам Господь!
Пока этот разговор происходил у королевы, кардинал потребовал Белльевра.
– Я удивляюсь, – сказал он, при входе интенданта: – что вы скрываете от меня переданный вам миниатюрный портрет, который был взят у Монморанси.
– Я считал, что это не имеет никакой важности в глазах вашей эминенции.
– Мне хочется думать, господин Белльевр, что вы сделали только ошибку.
– Без всякого намерения, монсеньер.
– В добрый час! но меня удивляет, что опытному человеку в настоящих обстоятельствах не прошло в голову, что этот портрет должен быть вручен королю.
– Я думал, что во внимание этих самых обстоятельств, промедление оправдывается…
– Оканчивайте, господин Белльевр.
– Человеколюбием, монсеньер, и я рассчитывал, что король, уступая желаниям всей Франции…
– Неосторожно! Я хочу забыть это. Но отвечайте мне: если бы король, простив Монморанси, узнал, что на этом господине нашли портрет королевы, что этот портрет был украшен волосами ее величества, и что вы скрыли подобную улику от уголовного следствия, – отвечайте, какому вы подвергли бы себя справедливому наказанию?
– Сознаюсь, монсеньер, я пошел по ложному пути.
– Этого признания довольно: госпожа Комбалле желает вам добра, и я не могу заподозрить вас. Однако сию минуту ступайте к королю и без замедления отдайте ему медальон. Один Бог знает, как я желаю помочь несчастному, Монморанси, но обязанность требует от меня представлять королю истину в полном свете: его милосердие от этого получит более блеска. Портрет с вами?
– Вот он, монсеньер.
– Идем!
Было два часа. Казнь имела совершиться в пять. Барабаны били во всех частях города; слышались мерные шаги пехоты, шедшей занять назначенные посты, и тяжелый топот эскадронов. Повсюду раздавались трубные звуки. Глухой ропот толпы сливался с этими звуками: огорченный бесплодными просьбами о помиловании знаменитого воина, народ теперь с ропотом сожалел о его потере.
Король ходил по комнате большими шагами, бледный, расстроенный с блуждающими взорами, и по временам останавливался, прислушиваясь с мрачным видом к различным звукам, сливавшимся в воздухе. Все движения этого государя обнаруживали крайнее волнение; по временам он водил рукой по влажному лбу, пальцы его корчились, словно хотели вцепиться во что; губы, его, сильно сжимаясь, не могли, однако же удержать судорожного трепета, и когда тяжелый вздох раскрывал их, то виднелись стиснутые зубы… Они сильно застучали, когда вошли к нему вельможи, которые целое утро осаждали его горячими просьбами.
– Государь! воскликнул герцог Гиз: – роковая минута приближается… Помилуйте Монморанси, предки которого так доблестно служили королям, вашим предшественникам. Простите его, государь! мы все вас умоляем во имя Бога, во имя Франции, во имя собственной вашей славы!