– Значит дело идет о депеше Боккингэма к герцогу Рогану, схваченной у английского эмиссара у ворот Ла-Рошели.
– Ничего из всего этого, но виселицу и сажень веревки для вас, кавалер Ландри, если вы будете разбалтывать тайны моей политики.
– Господину кардиналу известно, что моя скромность…
– Хорошо оплачивается и что одно слово измены будет последним, какое выйдет из ваших уст.
– Наконец кем же я буду сегодняшнее утро – испанцем, шведом, англичанином или голландцем?
– Нет, Лапдри, вы будете первым министром Франции, но только с конца своих пальцев.
– Тогда ответственность…
– Обыкновенная: присудить к повешению, если откроется обман.
– Но в этом случае ваша эминенция…
– Моя эминенция спасет вас от казни, только…
– Что, монсеньёр?
– Если только палач, не предупредит меня, и я по закону не буду сметь наказать его за столь справедливую поспешность.
– И за это, господин кардинал…
– За это, кавалер Ландри, будет справедливо вручить вам тысячу пистолей, которые я и прикажу вам выдать, выезжая из дому.
– Я готов, монсеньёр. К кому пишет ваша эминенция?
– Посмотрим прежде, как я пишу вашей рукой?
Ландри написал несколько строк, превосходно подражая почерку министра,
– Очень хорошо; только эксперты могут узнать подлог, а в мои виды входит, чтобы была, если нужно, экспертиза.
– Для чего это, монсеньер?
– Видите ли, сегодня более чем когда-нибудь мне может понадобиться, чтобы вы заслужили виселицу.
– Ваша эминенция, это уж слишком, позвольте мне удалиться…
– Конечно в Шарантон, куда я вас велю отвезти, если вы еще будете рассуждать. Соблюдайте лучше ваши интересы, кавалер Ландри; я вам даю полторы тысячи пистолей вместо тысячи.
Официальный подделыватель более не возражал; Ришельё подвинул к нему лист почтовой бумаги и начал диктовать, ходя большими шагами по комнате.
«Государыня!» «Я слишком высокого мнения об уме вашего величества, чтобы объяснять то, что вы сами поняли, указывая что было серьезного в безумном давнишнем маскараде. Чувства, открытые мной вашему величеству, не входили в то, что вам было благоугодно назвать моею ролью; они теперь и будут вечно запечатлены в глубине моего сердца. Удостойте их только ваше величество выслушать милостиво, примите доказательство, и все вокруг вас изменится в минуту: ваша красота, столь печально заброшенная, ваши прекрасные качества так мало оцененные, примут в глазах короля подобающую им прелесть. Власть и всевозможные удовольствия заменят в жизни вашего величества одиночество и пренебрежение, в котором вы изнываете семь, восемь лет.
«Я принял дела, льстя себя надеждой посадить вас на троне на одной высоте с королем, вашим супругом; я быль бы так счастлив вашим благополучием! Но злые изветы моих врагов предупредили, ваше величество, доказательства моего рвения, которые хотел я повергнуть к вашим стопам; вы уже начали меня ненавидеть, когда я усиливался доказать вам, что я был преданнейшим вашим слугой. Гуманность всегда платит злобе дань, своей слабости; я хотел дать понять вашему величеству, что союз со мной не мог быть вам лишним, когда вы еще находились на верху величия. Я умоляю принять этот союз теперь, когда вы убедились, увы, горьким опытом, сколько отсутствие его отняло у вас счастья и славы… Прошедшее скоро изгладится у вас из памяти, прикрытое облаком наслаждений; настоящее ежедневно будет украшаться знаками вновь завоеванного величия, а будущее засверкает всем блеском славной судьбы, если вы положитесь, но с полным убеждением и доверием на того, кто один в состоянии, без боязни, предложить вам все, чего вы имеете права ожидать по вашим прелестям, летам и званию.
«С чувствами почтительной и бесконечной нежности, имею честь быть вашим покорнейшим, послушнейшим и преданнейшим слугой.
«Ришельё.»
Письмо это, исполненное искуссно-рассчитанной наглости, было передано королеве госпожой Шеврёз, которой кардинал вручил его лично. Анна и ее фаворитка долго беседовали об этом послании, из которого надеялись извлечь большую пользу – относительно гнева, питаемого королевой к министру. И та и другая ошиблись: такой осторожный человек, такой опытный и прозорливый как Ришельё, не впутается, как бы ни был влюблен, в интригу с женщинами, не обеспечив себе заранее выхода, из которой мог бы явиться с торжеством. Анна и герцогиня разговаривали еще о надеждах к отмщению, как неожиданно и без доклада вошел к ним молодой Гастон, которого его эминенция не настолько отдалил, сколько предполагала от апартаментов королевы.
– Мне надобно вас развлечь, прекрасная сестрица, сказал он, поворачиваясь на высоком каблуке – ведь я великий магистр бездельничества.