Несмотря на это обещание, подкрепленное клятвой, сестра Луиза все-таки сомневалась в нем и для большего успеха она употребила все старания уговорить короля, чтобы он тут действовал через посредство кардинала: предосторожность, ручавшаяся до некоторой степени за согласие, или, по крайней мере, за несопротивление министра; Накопец Людовик обещал проговорить свое непреклонное «мы так хотим», если бы Ришельё осмелился открыто или с помощью своей хитрости ставить препятствия примирению.
Действительно, так и случилось. Его эминенция пытался воздвигнуть преграду, чтобы удержать королевское милосердие; но «мы так хотим» было произнесено громовым голосом, и необходимо было повиноваться. Одевшись в свое парадное платье, кардинал отправился в Лувр к королеве. Гнусный этот человек льстил себя еще надеждой толкнуть Анну Австрийскую в пропасть, на краю которой она, по-видимому, уже находилась; задавшись этой черной мыслью, он намеревался исторгнуть у королевы такие признания, прочтя которые, король должен был отменить прощение.
– Вот, ваше величество, – сказал Ришельё входя: – настал для меня счастливейший день в жизни.
– Увы, – отвечала королева: – неужели мне угрожает какое-нибудь новое несчастье?
– Ваши жестокие слова причиняют мне чрезмерную скорбь, – сказал кардинал изменившимся голосом и поднося платок к глазам: – Но, прибавил он со вздохом: – несправедливость бывает обыкновенно наградой за все, что я предпринимал в интересах вашего величества. Тем не менее, я исполню утешительную обязанность, которая привела меня сюда.
– Извините, господин кардинал, несчастье перепутало все мои мысли; я не знала, что говорила: не в моем характере оскорблять кого бы то ни было.
– Обязанность моя выслушать, с почтением и покорностью слова, которыми ваше величество удостоит меня. Не могу долее скрывать, что король, мой государь, уступив наконец моим пламенным просьбам в течение нескольких лет, согласен на примирение и готов забыть все прошедшее, если вы сознаетесь откровенно вполне во всех заблуждениях.
– В моих заблуждениях?
– В ваших заблуждениях, если вам это слово кажется не столь суровым. Но его величество требует, чтобы признание было полное и на бумаге.
– Вы сказали на бумаге?
– Считайте это простой формальностью, ибо всякая исповедь записывается на небе… Я напишу под вашу диктовку, а вы потрудитесь подписать.
– Значит, вы будете сегодня моим секретарем, господин кардинал, сказала королева торжественно…. – Однажды я была вашим, и, по страшному велению судьбы, письмо, которое я писала тогда, послужило кровавым приговором. Кардинал вздрогнул; но немедленно оправился.
– Письмо, о котором вы вспоминаете, было чуждо трагическому концу герцога Бэкингема, отвечал Ришельё?
– Вы сильно ошибаетесь, возразила Анна Австрийская глухим голосом: – оно связывается с этим событием нитью, очевидной для всей Европы… Но опустим завесу над этой зловещей картиной.
– Еще не время ваше величество; здесь-то и начинается ваша откровенность: я пишу, что иностранец, гордый своими успехами; великолепный, осмелился поднять на вас свои дерзновенные взоры; что будучи молоды, неопытны, увлечены завистью, столь сродной молодости затмить сотни красавиц, вы взволнованной душой слушали его любезности; что вздохи его нашли отклик в вашем сердце; что, наконец, увлеченный этим предприимчивым вельможей и собственным неодолимым желанием…
– Остановитесь! Клевета уже упала с вашего пера: я, может быть, слушала герцога, не выказывая большего гнева…. Но здесь кончается истина, и я не подпишу больше ничего.
– Мы обойдем молчанием портрет, найденный на руке несчастного Монморанси… упокой Господи его душу.
– Нет, мы не умолчим об этом; пишите, что несчастный имел миниатюру не от меня, что портрет государыни может разными путями очутиться в руках первого встречного и что двадцать женщин занимающихся моим туалетом, имеют возможность дать мои волосы. Где же ваши опровержения этой вероятности? Где же доказательства моей мнимой связи с маршалом! Их нет; вы умертвили его чисто из ревнивого подозрения.