– Разве он не был взят с оружием в руках?
– Скажите скорее, что Монморанси принадлежал к тайному лионскому собранию.
Кардинал замолк на минуту.
– Что же я напишу относительно, заговора открытого нам Шалэ? спросил он менее уверенным тоном.
– Кровь, вечно кровь, пролитая вследствие мрачной клеветы.
– Значит Генрих Талейран наклеветал сам на себя.
– Нет; но, надеясь искупить вину, он принял на себя преступление… Ваше опровержение в этом случае не разуверит меня: несчастный перед смертью все написал госпоже Шеврез… А ведение этого страшного процесса, прибавила королева, возвышая голос. – Когда кого осуждают, то доказательства преступления остаются открытыми для всех.
– Я должен сказать Вашему величеству, проговорил кардинал, как бы не слушая королевы: – что король никогда не усомнится в заговоре, веденном в Нанте.
– Вы хотите сказать сочиненном.
– Как угодно вашему величеству; но король ожидает признания из ваших уст.
– Скорее умру! Это была бы ложь, противная Богу. Ах! я очень ясно вижу ход вещей: король решился простить меня после исповеди моих заблуждений, но вы желаете заглушить его милосердие, поддев меня на признание в страшном преступлени.
– Я ухожу, ваше величество.
– Нет, останьтесь; но Бога ради вступите на путь справедливости и доверия, – тогда мы поймем друг друга. Людовик требует исповеди; вот она – пишите. Я прибыла во Францию исполненная надежд; когда увидела короля, полюбила его от всего сердца, его величество платил мне тем же. Вы появились при дворе, господин кардинал; мгновенно король охладел ко мне, начал от меня убегать и вскоре выказал странную суровость. Я была невинна и могла быть, если не любима, по крайней мере, уважаема своим супругом. Подобно ему я происхожу от королей: внучка Карла V имела такое же основание требовать высокого положения, как и сын Генриха IV. Меня оскорбило это охлаждение, унижение, которого я не заслуживала, и признаюсь с полной откровенностью, затаила гнев в глубине души. Не стану упоминать о презрительном суровом обращении со мной, которое король выказывал публично при каждой встрече… Признаюсь, все это привело меня в негодованье; я перестала любить короля и возненавидела бы его, если бы ненависть не была противна Богу. Вы можете писать это. Недовольный тем, что покинул меня, обременил стыдом, напоил желчью, Людовик нанес мне самое жестокое оскорбление, какое только может растерзать сердце женщины: будучи нечувствителен к прелестям моего пола, он, тем не менее, выказывал свою странную любовь к девице Готфор, чтобы заявить, мне открыто отсутствие достоинства в моей особе…. Вы понимаете мщение, господин кардинал, вы испытываете его почти наравне с испанцем – я в этом убедилась.
– Ваше величество, эти речи…
– Позвольте мне продолжить: я исповедуюсь в мыслях точно так же, как и в своих действиях. Я сама вдохновилась мщением; я хотела обрушить его не только на вас, как на врага, но на самого Людовика ХIII, которого бесчувственное отвращение повергло меня в отчаяние. Восстание мое против судьбы было законно… Ваше сердце разорвется, господин кардинал: я стала за Англию, ободряла Лотарингию, обещала помощь Нидерландам, была заодно с Италией; готова была умолять всю Европу, чтобы она помогла мне вырвать у короля то, в чем он отказывал моему званию, моим правам, простым приличиям, но в особенности, чтобы свалить вас – ибо одни ваши интриги были причиной всех моих несчастий… Вы написали?
– Да, отвечал холодно, кардинал.
– Я все рассказала, король будет доволен; и если он согласился примириться за мою полную откровенность, то я вполне заслуживаю этого примирения; я открыла самые сокровенные тайники моего сердца. Не забудьте прибавить: пусть Людовик ХIII и его первый министр, заглянут в собственную совесть, они не преминут найти там не одну причину заблуждений, если хотите проступков, в которых я признаюсь; даже убеждена, они сознаются, что я могла бы совершить еще больше. Но если со стороны короля, и с вашей, господин, кардинал, все предается забвению, если оба вы чистосердечно отреклись от гнева, я сделаюсь покорной, предупредительной, нежной супругой французского короля, и вам протягиваю руку в знак уважения, но только уважения. Слышите?
– Подпишите, ваше величество.
– Кардинал! мы помирились?
– Огонь, вражды горел только в вашем сердце, – сказал Ришельё напыщенно: – и если он погас, то нигде больше не осталось ни искорки.