Победитель и его товарищи грустно возвращались в город, как близ Гревской площади, у окна таверны они узнали двух господ из тех, которые убежали перед поединком. Горвиль, чувствуя, как это обстоятельство должно было беспокоить его друга, предложил немедленно идти к этим дворянам и во что бы то ни стало заручиться и их молчанием. Беглецы собирались заглушить обильным завтраком ужас, в котором откровенно признались. Горвилль недолго переговаривался и через минуту пригласил в таверну своих товарищей. Таинственный незнакомец, взяв со всех честное слово, назвал себя и доказал, что он не принадлежал к мрачной области ада. После этого суеверные дворяне выказали большое почтение тому, кого так испугались и обещали быть его верными друзьями и слугами, как в военное, так и в мирное время.
– Ибо, прибавили они: – теперь когда, ваша светлость нас узнали, вам известно, что если ваши клинки бессильны против шпаги дьявола, то они сверкают храбро в битвах с людьми.
Произошла добрая попойка. Воспоминание о несчастном маркизе не слишком занимало собеседников; впрочем, к концу пирушки главный герой утра встал и сказал:
– Господа, клянусь богом, что насколько от меня зависело, я щадил маркиза; но судьба его скорее, нежели моя воля направила мою руку. Пью за упокой души этого храброго дворянина, которого я с прискорбием отправил на тот свет.
Пять собеседников, подняв стаканы, сказали серьезно:
– Царство ему небесное.
В продолжение четырех месяцев кавалер в большом плаще, с белым пером на шляпе, выходил почти; каждое утро из отеля Шеврез. Но он не появлялся и уже несколько дней, когда 5 сентября 1638 года, десятитысячная толпа теснилась перед Сен-Жерменским замком, при первых лучах солнца.
Широкое закругленное окно, украшенное гербом Франции, вдруг отворилось; военные и гражданские чины вышли на большой золоченый балкон, тянувшийся вдоль фасада, и один из них, показывая народу плотного ребенка, воскликнул громовым голосом:
– Господа! да здравствует монсеньер Дофин. Да здравствует, принц, дарованный нам Богом и который Божьею милостью будет знаменитый король Людовик четырнадцатый!
С этими словами оратор пронес по всему балкону новорожденного, поднимая высоко, и чтобы показать всему народу. На площади поднялся продолжительный нестройный крик, и полетели в воздух шляпы.
Дофина унесли с балкона, а толпа прибывала. Вокруг танцевали, пили за здоровье новорожденного; в честь его раздавались выстрелы. Таким образом приветствовалось появление на свет монарха, величие которого преимущественно должно было состоять из блеска и шума: эти громкие приветствия, которыми его встретили, служат живой аллегорией будущей судьбы его.
В углу парковой решетки, прислонившись к столбу, кавалер с белым пером молча, но не без волнения, смотрел на зрелище, представлявшееся его взорам.
– Что же, господин, сказал ему грубо старый искалеченный солдат: разве у вас губы зашиты, что вы не кричите подобно другим? Неужто вы не разделяете общей радости?
– Вы ошибаетесь, друг. Верьте, что никто больше меня не принимает живого участия в событии, исполнившем радостью, всю Францию, и я разделяю ее со всеми вами.
И подняв свою шляпу, он закричал:
– Да здравствует монсеньер Дофин!
– Боже! воскликнул старый солдат, смотря испуганным взором на своего собеседника? – Господи, сжалься над моей бедной душой. Извините, господин призрак! прибавил он, падая на колени: – я не имел никакого дурного намерения… Умоляю вас, не лишайте меня жизни.
– Молчи и встань, отвечал кавалер, который, будучи узнан, еще раз, воспользовался суеверием бедняка, чтобы заставить сохранить тайну. – Возьми этот кошелек, наполненный настоящими пистолями; но если ты скажешь хоть одно слово о встрече со мной, я немедленно потащу тебя в недра земли. Возьми же.
Инвалид взял кошелек дрожащей рукой, но тотчас же уронил его, словно прикоснулся к огню.
– Обещаешь ли молчать?
– Клянусь, господин мертвец! Клянусь всеми святыми рая, или если вам лучше нравится, всеми дьяволами ада…
– Басурман!
– Простите, но я не знал, где ваши друзья – вверху или внизу?
– Ступай и будь верен своей клятве.
Старый солдат не заставил повторить приказания, и быстро поднявшись, побежал, оставив у ног кавалера пистоли, которые последний принужден был снова положить себе в карман.
В тот день фонтаны вместо воды выбрасывали вино в течение шести часов; грубое пьянство последовало за веселым пьянством, начавшимся с утра. В Париже радость была еще шумнее, нежели в Сен-Жермене: танцевали, пели, напивались всюду. Во всех почти улицах расставлены были богатыми обывателями столы, обремененные закусками, винами, сластями к услугам всех и каждого. Можно было подумать, что это гражданские пиршества Спарты. Ночью освещение было великолепное: общины уставили стены факелами; огромные костры горели на многих площадях. Иезуиты словно хотели в этом ряду удовольствий изобразить и свой характер, играли комедии и сожгли блестящий фейерверк. Посланники разделяли или, по крайней мере, притворялись, что разделяли общую радость: английский в качестве истого британца, полагая, что удовольствие главнее состоит в наполнении желудка, раздавал закуски и вино на весь квартал; венецианский, как более деликатный и светский, велел украсить окна своего отеля гирляндами из цветов и плодов, освещенные вечером разноцветными огнями, в то время как щегольской экипаж, запряженный шестеркой, провожал с музыкой по улицам.