Дело это ведено было очень искусно.
Ришельё терялся в догадках. Гардельский замок и пустыня тщательно наблюдались кардинальскими шпионами; но герцогиня постоянно проживала в своем имении, и всегда на скате холма видели пустынника, благодаря его двойнику. Подозрения министра ни разу не останавливались на этой стороне; тем не менее он не сомневался, что посредством интриги, нити которой от него, ускользали, госпожа Шеврез одержала над ним победу, которая положительно бесила его.
«Впрочем, – говорил он себе: – зачем так заботиться о поисках, теперь уже бесполезных? Вот зло и совершилось; Арман, которого ты страшился; гибель твоя, более или менее близкая, неизбежна. Попытаемся, впрочем, восстать против злой участи».
В этих видах Ришельё хотел напугать короля опасностями, которые по словам его, грозили наследнику престола; но если Людовик ХIII предоставлял этому государственному человеку всю власть, за отсутствием силы води отнять ее у него, то мало-помалу лишал его своего доверия. Король советовался с женой по поводу мнимых опасений кардинала.
– Государь, – отвечала ему королева, сделавшаяся смелее: – если принцу и угрожает какая-нибудь опасность, то со стороны того, кто предлагает вам средства к его безопасности.
Госпожа Лонзак, гувернантка дофина, говорила в одном тоне с Анной Австрийской, а Монтиньи прибавил с жаром, что головой отвечает за жизнь его королевского высочества, если король удостоит назначить ему исключительный присмотр за принцем. Король согласился.
– Я погиб, – сказал Ришельё, узнав об этом решении.
С этой минуты обладатель Франции впал в меланхолию, причиненную беспокойством и заботами. Он властвовал по-прежнему, но чувствовал, что не управляя более умом короля и поддерживая свою власть только силой, он падет безвозвратно, если найдется довольно, смелый человек, который напал бы на него решительно и осторожно. И в нем явилась мысль расширять беспрерывно кровавую могилу, которая зияла между ним и его противниками. Как только поднималась угрожающая голова, ее срубали немедленно. Соассон был умерщвлен среди своей армии, Сен-Прель погиб в Амьене; Сен-Марс и Де-Ту погибли в священной лиге, в которую вступил сам Людовик ХIII; если бы не убежал и Гастон, он тоже, может быть, обагрил бы эшафот кровью Генриха IV. Мария Медичи, утомив благотворительность государей, больная, жила в лачуге в Кёльне. Ее неумолимый враг не мог поразить ее на таком далеком расстоянии, но он пустил против нее страшных союзников – подверг ее лишениям. Знаменитая дочь Медичи, вдова наилучшего короля Франции, мать могущественнейшего короля в Европе, погибла удрученная бедностью. Она умерла с голоду!!! Следовало бы разорвать всю историю Людовика ХIII, хотя бы для того, чтобы уничтожить эту жестокую страницу…
В этот новый для кардинала период умер отец Жозеф, его самый первый советник, вернейший агент, мускул его могущества. После этой потери деятельность политического гиганта поддерживалась только яростью; вступив в сферу обычной жизни, он был уже похож на расстроенный инструмент. Душа его, лишенная энергии и подчиненная физической боли, вскоре потеряла искусство вести тонкие интриги: у Анны Австрийской родился второй признанный принц, и Ришельё не мог открыть, откуда явилась эта дополнительная ветвь наследственности.
Так угасал в продолжение трех лет этот человек, громадное коварство которого заслужило в некоторых отношениях напыщенные похвалы историков. Теряя с возрастающей быстротой настойчивость и упрямство – свои высшие качества, он если по временам и проявлял какую-нибудь твердость, то как палач, погружая руки в кровь. Наконец болезнь приковала Ришельё к постели. В этом положении он не терял еще надежды: он мечтал о возврате здоровья и подобно всем умирающим строил замыслы в будущем. В продолжение трех недель, предшествовавших его смерти, он любил собирать вокруг своей постели всех друзей и разделял с ними свои фантазии: госпожа Комбалле должна была выйти за коронованную особу, Боаробер мог наконец получить свою митру; Шавиньи, как говорят, побочному его сыну, он сулил звание первого министра.
В числе покровительствуемых могущественного больного находился итальянский прелат, ловкий, вкрадчивый, ласковый, обязательный до рабства: это был Жюль Мазарини, вновь назначенный кардинал и государственный советник. Прикованный к постели, Ришельё хвалил этого прелата, которого знал необыкновенную ловкость, хотя, разумеется, думал его задушить в случае своего выздоровления. Однажды, когда Мазарини был один у постели больного, старая эминенция сказала новой: