На другой день, однако же, двор выехал вместе с английской королевой Генриеттой. Рано утром длинный ряд карет потянулся из Парижа, и солнце, освещая яркими лучами шпиц древнего аббатства Сен-Дени, как бы сообщало ему улыбку для приветствия дочери одного из лучших королей, уснувших вечным сном под сводами этого монастыря. В карете Людовика XIII сидели его брат, герцог Анжуйский, принц Конде, принц Копти, его кузены и маршалы Бассомиьер и Фарс. Мария Медечис посадила с собой графиню Флатте, госпожу Комбалле и прелестную Готфор, которую король удостаивал столь безопасной привязанностью. Герцогиня Шеврёз величайшему огорчению своей государыни, заняла место в карете английской королевы, которую должна была сопровождать до Лондона. С молодой королевой ехали также две благородные англичанки графиня Амби и маркиза Гамильтон.
Кардинал-герцог не был в числе свиты, но его недоверие сопровождало знаменитых путешественников. Лафейма и его самые ловкие в особенности самые отважные клевреты, вмешавшись в свиту большого количества высоких особ, как настоящие церберы сторожили влюбленных, которые осуждались до тех пор на муки любви; встречавшей одни препятствия. Поручение их близилось к концу: Тристан ревнивого Ришельё оставалось одно лишь усилие, чтобы потом схватить обещанное место, а товарищам его уже слышался соблазнительный звон пистолей. Правда, все они ожидали отчаянных предприятий от кипучего Бэкингема, но последние инструкции были чрезвычайно точны: на всякое излишество смелости они должны были, не колеблясь отвечать излишеством свирепости. Пламень любимца Карла должен был до конца гореть безуспешно или потухнуть в потоках его собственной крови. Итак, приказав эту крайнюю меру; первый министр считал, что было бы неблагоразумно быть свидетелем ее исполнения; он боялся, чтобы его коварство не пошатнулось пред подобной катастрофой и чтобы душа его, не закаленная еще в преступлениях; не изменила ему какими-нибудь признаками ужаса. Ему не было недостатка в предлогах, чтобы остаться в Париже: Бэкингем радовался, да ему и в голову не приходило, чтобы это счастливое, по его мнению, обстоятельство было последствием его смертного приговора.
Хотя по дороге везде были выставлены переменные лошади для двора, он прибыл на ночлег в Компьен очень поздно. Дурно содержимые дороги, даже на самых людных местах сообщения, не позволяли быстро двигаться даже каретам государя, золоченые колеса которых увязали на каждом шагу. Вскоре свет блеснул во всех окнах замка, которые недавно еще чернели на его серых фасадах. Внутри носилось шумное движение; караульная зала, доселе безлюдная и молчаливая, огласилась военными шутками, послышался стук оружия шотландских гвардейцев в то время, как огонь громко трещал в камине, в котором могла бы легко поместиться половина этой роты. В коридорах по каменному полу раздавались шаги офицеров, дам, служителей; раздавались звонки; часовые были поставлены у входа в главные комнаты.
Не менее шумное движение царствовало и в городе. В замке помстилась едва половина путешественников; остальные разбрелись по обывателям, им невозможно было ожидать никакой помощи от жалких гостиниц, посещаемых единственно носильщиками, евреями и извозчиками, в эпоху, когда гостеприимство не переставало еще быть обязанностью. Было бы трудно с точностью определить, чего стоило в этот вечер исполнение этой древней добродетели добрым прибрежным обитателям Оазы: всевозможные припасы были щедро расточаемы в честь придворных, наводнявших их жилища. Старосты, судьи, королевские купцы, мещане, купцы все подвергались нашествию этих проголодавшихся джентльменов. Счастливы хозяева, которых жены или дочери, по особенному избытку самопожертвования, не заплатили этой мимолетной стае дворянства тайной дани, не входящей ни в какой стране в обязанности гостеприимства.