Блестящий бал прошел с быстротой молнии; казалось он едва начался, как дверь, отворенная в сад, открыла глазам танцующих великолепное августовское, солнце, освещавшее зелень, испещренную, цветами, унизанную перлами росы тихого предрассветного дождика.
Закат этого самого солнца долженствовал быть свидетелем происшествия, которое прогремело через столько веков. Анна Австрийская помещалась в доме, стоявшем на берегу Соммы. Сад, перерезанный по обычаю того времени, аллеями и наполненный беседками, тянулся по берегу. Королева, со своими придворными дамами, прогуливалась в нем между семью и восьмью часами вечера; воздух был зноен; все заботливо искали прохладной тени. Герцог Бэкингем вел королеву; госпожа Шеврёз с лордом Голландом шли в некотором расстоянии; конюший Анны, кавалер Пютанж, следовал немного ближе за ее величеством; остальные рассыпались по саду. Вдруг и в то время, когда значительно потемнело, Анна Австрийская с английским вельможей исчезли…
Как бы то ни было, на другой день Бэкингем заговорил об отъезде в Булонь, не смотря на препятствие, именно на болезнь королевы-матери, которая слегла в постель по поводу сильной лихорадки. До сих пор Генриетта Французская должна была сдерживать весьма законное желание познакомиться со своим супругом иначе, чем с помощью предписанного посредничества посланника. Может быть не без некоторого удовольствия она узнала, что не совсем чистая любовь пылкого ее провожатого давала ей возможность окончить этот продолжительный супружеский новициат. Английский вельможа не имел недостатка в причинах, могущих оправдать его отъезд: мятеж в Лондоне возобновлялся, в Уиндзорском кабинете накапливались дела; некоторые державы грозили Англии разрывом; наконец Карл I, нежность которого к молодой супруге смирялась в течение долгого месяца, начинал обнаруживать нетерпение. Все это казалось королеве-матери более вероятным, нежели доказанным.
Здесь обязанность историка становится строгой: необходимо сказать, что Мария Медичи, давно знавшая о страсти английского министра и, смотря несогласно с Людовиком XIII на последствия; какие могли произойти от этого, ощутила живейшую досаду при виде поспешности, с которой удалялся Бэкингем. Не трудно соображениями высшей политики объяснить эту чрезмерную снисходительность итальянской принцессы, и эти высокие интересы прикрывают много безнравственности. Мария Медичи еще здоровая, крепкая мать хилого монарха, предвидела все, что регентство неопытной государыни может отдать ей в руки; и сгорая нетерпением схватить бразды государства в царствование малолетнего короля, она сознавала, прежде всего, необходимость, чтобы он родился. Пора объяснить, что королева-мать, которой так оскорбительно изменил Ришельё, чувствовала к нему лишь глубокую ненависть и возлагала на Бэкингема тем более сильные надежды, что министр этот был могуществен. Она питала и другие замыслы, основанные на близком супружестве второго ее сына с принцессой от крови Медичи; но кроме того, что ранняя распущенность этого молодого принца, заставляла опасаться за истощение, – его крайняя ветреность, слабость характера, переменчивость и непостоянство – давали предчувствовать, что может быть невозможно удержать его в данном направлении и что он будет доступен вполне влияниям. Вследствие этой боязни она перенесла надежды на свою невестку. Именно со времени этой перемены она жила в добром согласии с испанкой, и с тех же пор начала защищать ее от ревнивых подозрений короля, который конечно не мог угадать запасной мысли матери.
Мария Медичи скрывала, что и весьма понятно, свою досаду о поспешном отъезде Бэкингема. Она в постели простилась со своею дочерью и прочла ей трогательные наставления об обязанностях королевы и супруги. Прощание было очень чувствительно и кроткая Генриетта не переставала плакать. Если не смотря на обыкновенно льстивые обещания Гименея, молодая девушка с грустью покидает мать, с которой разделяет ее улица, а порой и одна только стена, то что же если моря должны разлучить ее с этой нежной покровительницей, когда ей предстоят сношения с чужими людьми! В отечестве мы находим еще семейство и вне уз крови; общность мнений, привязанностей, национальной славы устанавливаете таким образом родство. Но вне родины паши связи, наша дружба представляют нечто не полное, искусственное; даже до нежности наших детей, чувства которых, выражаемый на чужом языке не столь трогательно ласкают наш предубежденный слух.