– Отчего же нет? – отвечала флорентинка: – что же ей помешает принять герцога? Ведь я приняла его.
– Но я не знаю, прилично ли ее величеству допускать в свою комнату мужчин, когда она еще в постели?
– Но разве же я не допустила в свою?
– Осмелюсь заметить вашему величеству, что ваши лета…
– Мои лета, графиня! Если вы хотите иметь понятие о промежутке, отделяющем мой возраст от дряхлой старости, посмотритесь сами в мое зеркало.
Этот ответ, которому придали, еще более выразительности тон и итальянский взгляд, столь способные на иронию, охладил реформаторское рвение госпожи Ланной.
– Я считала бы себя навеки несчастной, если бы могла подвергнуться немилости вашего величества, сказала она дрожащим голосом: – но известно, что король получил свыше великие принципы целомудрия…
– Мы увидим впоследствии, будет ли Людовик столь непохожий характером на своего отца, великого короля – в состоянии подняться на такую высоту, как он. Ступайте немедленно к королеве, моей невестке, и не премините ввести господина посланника в ее комнату. Вы не сумеете понять, как политика должна быть благосклонна к фавориту могущественного монарха, и ваша щекотливость весьма легкомысленна в таком важном деле.
Графиня поклонилась и вышла. Она просила всех дам на эту аудиенцию, но ее настойчивая осторожность не имела успеха: одна только принцесса Конти со своей шестидесятилетней стыдливостью отвечала на этот призыв.
При входе английского министра к королеве Анне, старая ее статс-дама успокоилась немного при виде его церемонных поклонов: этикет не был оскорблен и, по крайней мере, в этом отношении. Графиня с гримасой, которой она старалась подражать улыбке, подвинула герцогу стул, заранее для него приготовленный по незапамятному обычаю, вследствие которого французские королевы во время даваемых ими аудиенций позволяли садиться тем, кто имел право находиться пред ними с покрытой головой. Но, отвергнув обычный церемониал, Бэкингем бросился на колени у постели Анны Австрийской, ссылаясь, что в его отечестве королеву приветствовали подобным образом. Графиня кинулась поднять такого усердного царедворца, но он не смущал ее более: наклонившись над постелью, он целовал ее одеяло с таким жаром и с такими восклицаниями, что его можно было принять за помешанного. Однако госпожа Ланной, охватив своими тощими руками воспламененного англичанина, старалась вывести его из подобного непочтительного положения, ибо лицо его, скрываясь под кружевами, которыми обшита была подушка, так приблизилось к лицу Анны, что дерзкие губы легко могли, сорвать поцелуй. В этот момент Бэкингем схватил руку королевы и судорожно прижимал ее к груди. На подобные демонстрации, положительно беспримерные в дипломатических летописях, Анна не протестовала ни одним словом: от смущения или от изумления она казалась немой. Она ограничилась лишь несколькими вздохами, вызванными без сомнения негодованием, которое конечно выразили бы ее глаза, если бы не были наполовину закрыты, неописанным чувством, овладевшим ее величеством.
– Нет, герцог, нет, я не потерплю, чтобы вы забылись до такой степени, воскликнула старая дуэнья, острые когти которой зацепились за шелковый кафтан Бэкингема, чтобы оттащить его от постели. – Во Франции не существует обычая, чтобы королеве выражали почтение таким необыкновенным образом.
– Э, почтеннейшая графиня, отвечал нетерпеливо герцог, ухватившись за одеяло: – я не француз, не знаю ваших обычаев, и меня не принудят исполнять их.
– По крайней мере, милорд, уважение, которым вы обязаны к ее величеству, должно заставить вас быть более почтительным.
– Никто не питает в сердце такого уважения к ее величеству, как я, ибо у меня это чувство доходит до обожания.
– Это-то, именно и неприлично, и я должна не допускать вас до выражения столь странного почтения: это лежит на моей обязанности.
– Я не считаю необходимым подчиняться этому, возразил министр, сопротивляясь.
Во время этого спора и резких жестов, его сопровождавших, госпожа Конти, стоя в ногах у кровати, оставалась нейтральной. Испытующий взор ее устремился на королеву, когда Чрезмерная близость влюбленного посланника позволила открыть черты Анны и самая злобная улыбка появилась на губах внимательной наблюдательницы. Это выражение физиономии прежде всех поразило Анну Австрийскую, которая наконец пришла немного в себя.
– Встаньте, герцог, сказала она, отнимая в первый раз руку: – встаньте, или страшитесь моего гнева.