Однажды вечером, во время разговора с фавориткой, при таких обстоятельствах, когда откровенность бывает без границ, госпожа Шеврёз сказала ему:
– Было бы чудо, друг мой, если бы во всех вещах представлялась возможность также хорошо рассчитывать на вас…
– Вот странная мысль, герцогиня.
– Не столько, как вы полагаете. Выслушайте меня. Вы должны быть очень довольны успехами у короля, я вижу значительное возвышение вашей карьеры, и, на случай размолвки с королем, она все-таки останется под покровительством Гастона, его брата… Но весь этот блеск, весь этот кредит в зависимости от кардинала.
– Отчего же я навлеку на себя его гнев?
– Как, неужели вы так мало знаете его, что спрашиваете меня об этом? Бедный Шалэ! Ккой вы еще ребенок, несмотря на некоторые добрые признаки возмужалости! Знайте же, что двусмысленный поступок, какое-нибудь неосторожное слово, которое, не понравится кардиналу, могут обрушить здание вашего счастья.
– Он не посмеет.
– Не посмеет? Боже вас сохрани от подобного нападения, и не скрою от вас, я боюсь, что ваш кредит не нравится кардиналу.
– Каким образом, герцогиня?
– Разве вы не потешались, давая волю ветреному своему языку в вашем обществе повес над намерением кардинала выдать племянницу за Гастона?
– Неужели вы полагаете, чтобы я мог принять серьезно подобную шутку?
– Разве вам неизвестно, что господин Орнано, еще в полном блеске своего нового звания маршала Франции, заключен в Венсен за то, что серьезно отговаривал Монсье жениться на хорошенькой Комбалле?
– Это настоящее убийство.
– Ну, мой графчик, с вами может случиться то же самое, если его эминенция найдет вашу шутку неуместной.
– Клянусь шпагой – стыд для Франции терпеть тиранию этой красной сутаны.
– О, если бы шпага, о которой вы говорите, висела у меня на боку, с каким жаром я выхватила бы ее, чтобы разрубить эти постыдный узы рабства!
– Она к вашим услугам, моя верная герцогиня, как и все, чем я владею.
– А если, я поймаю вас на слове?
– Разве же история представляет пример трусости хоть одного Талейрана?
– Но, во всяком случае, никогда шпага ваших предков не обнажалась за более благородное дело. И какая была бы вам награда! Дворянство, освобожденное от рабства, принцы крови, вновь занимающие следуемое им положение, королева, избавленная, от томительной жизни, без власти, без кредита; наконец, король, который любит вас, овладевающий скипетром, скомпрометированным попом, не имеющим в сердце Бога: вот, храбрый Шалэ, цветы, из которых сплели бы вам венец. Людовик ХIII не задумался виновника столь благоприятной перемены вознаградить шпагой коннетабля: тогда ваше благосостояние основывалось бы на истинно добрых заслугах, и никто не выказал бы нам зависти, ибо вы были бы столько неуважаемы, сколько и могущественны.
– Прекрасный друг, какую навеяли вы на меня блестящую грезу!
– Легко обратить ее в действительность. Я знаю, что вам расположены оказать помощь и Гастон, и оскорбленный арестом маршал Орнано, и оба Вандома, слишком презираемые сыновья великого Беарнца.
– Что же надо делать, Мари? Говорите немедленно; кровь кипит у меня в жилах.
– Люблю я эту прекрасную решимость, – отвечала госпожа Щеврёз, лаская рукой лоб графа: – но необходимо искусно действовать в деле, которое кардинал сумел раскрасить в, глазах короля со своим обычным коварством. В силу его лукавых объяснений, Орнано не более изменник, который, пользуясь своим влиянием на молодого герцога Анжуйского, сумел вовлечь его в мнимый мятеж против своего царственного брата. Людовик ХIII, разгневавшись на предполагаемые происки маршала, возымел странное удовольствие арестовать его и с таким коварством, которому позавидовал бы сам его эминенция. Судите сами. Двор прибыл в Фонтенбло, в то время, когда вас услал куда-то его величество. Однажды утром Органи прогуливался с королем перед замком. Государь остановился и, указывая на одно решетчатое окно, сказал: «Смотрите, кузен, это та комната, куда был посажен Бирон когда блаженной памяти отец мой велел арестовать его за государственную измену…» И мрачный взгляд Людовика ХIII остановился на лице маршала, которое конечно было спокойно как у каждого невинного человека. Около полудня, т. е. во время ученья, увеличили число караула. Король сам командовал и отдал приказ войскам оставаться под ружьем в аллеях. Вдруг когда Людовик удалялся в свои покои, несколько сот кавалеристов получили повеление окружить замок в сумерки. Бедный Орнано, ничего не подозревая, ужинал у себя с кардиналом Ла-Валеттом, Шодбоном и Брионом. В десять часов вечера пришел паж от короля и потребовал немедленно маршала к его величеству, последний встал и тотчас же отправился в королевские покои. Пюилоран встретив Орнано на лестнице, хотел пойти вслед за ним, но швейцар загородил ему дорогу и объявил, что королю угодно принять маршала одного. Странные эти слова и необыкновенное движение между стражей возбудили в Пюилоране подозрение: он побежал к Монсье сообщить боязнь – не арестовали бы маршала. Гастон, надеясь выручить своего друга из беды, поспешил к королю; но последний, будучи извещен об этом, велел вывести Орнано через тайную дверь, и Галлье проводить его в комнату маршала Бирона… На другой день рано утром арестанта перевезли в Венсенский лес.