Шалэ подвергся продолжительному допросу. Процесс опирался на одной почти единственной улике, на показании обвиненного. И только было еще мнимое обвинение, что прежде чем овладеть королем, Шалэ должен был умертвить кардинала. Несчастный граф не смел опровергнуть этого подложного документа, из боязни разгневать могущественная деспота и таким образом подрезать единственную нить, на которой висела его жизнь. Сторож увел обвиненного по окончании допроса, но заседание еще продолжалось. Требованы ли были свидетели, давались ли им очные ставки, появлялись ли другие лица на скамье подсудимых? Вот вопросы, оставшиеся нерешенными не только для невинного Шалэ, но и для всей Франции. Никто никогда не узнает этого странного процесса, бумаги которого были изъяты и как говорят, сожжены в комнате кардинала.
На рассвете суд произнес смертный приговор Генриху Талейрану графу Шалэ, за оскорбление величества. Судьи решили единогласно за исключением троих, в числе которых потомки Марилльяка с гордостью встретят имя своего предка.
– Господа, сказал этот сановник, сходя с своего места и указывая рукой на бурное море, видневшееся вдали: – этот океан, лишенный солнечных лучей скоро избавится от мрачного цвета, его покрывающего; но, господа, не то будет с совестью судей, которые осудили: она останется черной и мятежной, подобно этим волнам… буря укоров вечна. Слава Богу, жизнь моя сохранится, однако от подобного бесчестья; скажу более, я не премину подвергнуть ее опасности, если нужно, чтобы сорвать мрачную повязку, накинутую на глаза государю. Дай только Бог мне отнять жертву у Ришельё и стереть пятно с царствования Людовика XIII.
Приговор узнику был прочтен с восходом солнца; граф выслушал его с совершенным спокойствием. Несчастный все еще видел священное слово кардинала между собой и эшафотом; он считал его талисманом. Казнь Шалэ должна была совершиться немедленно, но друзья его скрыли палача. В то время как разыскивали последнего, часть двора наполняла апартаменты короля с воплями: «Простите! простите! он невинен»! В этот самый момент Марилльяк с расстроенным лицом, с растрепанными волосами и еще в своем судейском платье, растолкал умолявшую толпу, чтобы приблизиться к королю, который ходил по комнате, совершенно закрыв глаза своими густыми бровями. Увы, этот государь был прикрыт жесткой броней ревности, а в подобный минуты сердце его было недоступно никакому человеческому чувству.
– Что вам угодно от меня? спросил Людовик, приподымая судорожно свои страшные веки.
– Государь! Простите человека, важного придворного сановника.
– Скажите лучше чудовище измены, которое хотело растерзать мне грудь в то время, когда я заключал его в объятия.
– Ваше величество сильно встревожились бы, если бы увидели слабое основание, на котором утверждается обвинение.
– Разве не вы его осудили? спросил Людовик с яростным взором.
– Я, государь! Да сохранит меня Бог от подозрения в таком ужасном убийстве. Если бы я мог разделять этот нечестивый приговор, я в эту минуту явился бы перед вашим величеством только для того, чтобы заколоть себя в вашем присутствии.
– Господин Марилльяк! Бесчестный Шалэ должен погибнуть! воскликнул король громовым голосом; но взяв за руку канцлера прибавил: – Послушайте! я милосерд, очень милосерд, и если бы не был таким, головы моего брата и королевы столкнулись бы при падении с головой их сообщника… Но Бог, которого нет более в их вероломных сердцах, но которого я храню еще в глубине моего сердца… приказывает мне пощадить королевскую кровь… А между тем эшафот жаждет крови.
Придворные вздрогнули, Марилльяк отступил на два шага.
– Ступайте, продолжал король равнодушно: – ступайте и прикажите казнить изменника.
– Палач, более справедливый, нежели судьи, мои недостойные товарищи, ваше величество, – бежал и скрылся пред таким ужасным делом.