Когда они допели гимн почти до конца, Дигори ощутил, как кто-то потянул его за локоть, и по смешанному запаху бренди, сигар и дорогих духов, понял, что это дядя Эндрю. Тот осторожно, но очень настойчиво увлекал мальчика куда-то в сторону. Когда они отдалились от остальных, старик вплотную приблизил лицо к голове Дигори и зашептал, щекоча ему ухо губами...
— А ну, мой мальчик, надевай кольцо! Надо смываться отсюда!
Но у Колдуньи был очень хороший слух.
— Дурак! — крикнула она. — Ты забыл, что я читаю мысли людей! Немедленно отпусти мальчишку. Если только вздумаешь устроить какую-нибудь подлость, я обрушу на тебя такое возмездие, о каком еще не слыхивали ни в одном из миров!
— Если вы считаете, — добавил Дигори, — что я такая подлая свинья, что смоюсь вместе с вами, бросив здесь Полли, лошадь, кэбмена... в таком месте... то вы здорово заблуждаетесь!
— Ты очень наглый, дерзкий, невоспитанный мальчишка! — ответил дядя Эндрю.
— Эй, вы! Потише! — крикнул кэбмен.
Они смолкли и прислушались.
В темноте что-то происходило. Зазвучал Голос. Запел. Где-то очень далеко, так что Дигори долго не мог определить, с какой стороны он доносится. То ему казалось, что Голос звучит сразу со всех сторон, то где-то под землей прямо у них под ногами. Нижние ноты голоса были такими глубокими и мощными, что, казалось, это голос самой земли. В этом пении без слов, и едва ли было что-то, называемое у нас мелодией. Но Дигори в жизни не слышал ничего прекраснее. Это было настолько прекрасно, что мальчику казалось: ему этого не вынести. И лошади пение тоже понравилось. Она ответила ржанием, таким нежным и призывным, как будто, прослужив столько лет у кэбмена, вдруг попала на поле, где некогда резвилась жеребенком, и увидела, что к ней идет тот, кого она помнила до сих пор и любила, он несет кусочек сахару...
— Слушайте! — сказал кэбмен. — Это же такая красотища!
И тут в один и тот же миг случилось два чуда. Первое — то, что к Голосу присоединились другие голоса. Столько, что Дигори не мог сосчитать. Они гармонично слились с первым Голосом, но были намного выше — прохладные, звенящие, серебристые. А второе чудо заключалось в том, что чернота у них над головами вспыхнула россыпью сверкающих звезд. Там были одинокие звезды и целые созвездия. Все они появились сразу, а не постепенно одна за другой, и не разгорались потихоньку, как это бывает у нас летней ночью. Только что не было ничего, кроме черноты, и вдруг вспыхнули сотни и тысячи светлых точек. Звезды и планеты были ярче и больше любой звезды в нашем мире. Их не скрывало ни единое облачко. И звезды, и новые голоса возникли в один и тот же миг. Если б вы находились там, то, как и Дигори, почувствовали бы уверенность, что это запели звезды, и что именно Первый Голос, тот самый, низкий и глубокий, заставил их загореться и запеть.
— Вот славно! — сказал кэбмен. — Наверно, я самый счастливый человек на свете, если сподобился видеть и слышать такие чудеса!
Голос на земле звучал все мощнее и величавее, но голоса на небе, запевшие поначалу достаточно громко, начали понемногу стихать. И тогда случилось новое чудо.
Вдалеке, почти у самого горизонта, часть неба слегка посерела. Подул легкий и очень свежий ветерок. Небо серело и светлело до. тех пор, пока не стало очень бледным. На фоне этой светло-серой полосы обозначились темные очертания холмов. А голос пел и пел.
Вскоре стало настолько светло, что они могли видеть лица друг друга. Извозчик и дети стояли, приоткрыв рты, глаза их сияли — они упивались чудесными звуками и как будто старались вспомнить, что же они им напоминали.
Рот дяди Эндрю тоже был открыт, но совсем не от радости. Казалось, нижняя челюсть отваливалась от его лица и удерживалась лишь каким-то чудом. Он сгорбился, колени его дрожали. Ему Голос не нравился, и если бы он мог спрятаться от него в какой-нибудь крысиной норе, то обязательно сделал бы это. Колдунье пение тоже не нравилось, а по ее лицу было видно, что она понимает эту музыку лучше всех остальных. Губы ее были крепко сжаты, руки стиснуты в кулаки. Как только зазвучал Голос, она почувствовала, что мир этот полон Магии, иной, чем ее собственная, и неизмеримо более могущественной. Она возненавидела и этот Голос, и эту музыку, и этот мир. Если бы она могла, то разнесла бы вдребезги и этот мир, и любой иной, только бы заставить замолчать Голос.