Я и вправду время от времени отыскивал Воробья и совал пригоршню-другую медяков. Но много ли там было? Я на одеяла с горшками больше потратил.
— Пятка, ты…
— Молчи уж. На, натяни на голову. Нагнись, я кой-чего прилеплю!
Девчонка дала мне изодранную хламиду, что закрывала почти все лицо, на нос нашлепнула что-то холодное, заставила перевесить мешок иначе и накрыла его плащом, который измазала навозом и свежей грязью.
— Теперича согнись, будто на тебя долгор сверху присел, и иди еле-еле, приволакивай ногу. Башмаки сними. И глаза прикрой, я сама тебя поведу!
Я всё сделал, как она велела: разулся и бросил башмаки, согнулся в три погибели, закрыл глаза и побрел наощупь, чувствуя под рукой худенькое плечико Пятки. Прямо перед выходом на широкую дорогу к воротам она шепнула:
— Дай чернухи!
Подутихшие подозрения вспыхнули заново, но я всё ж вытащил из-за пазухи два десятка медяков. Даже если она сейчас убежит с ними, я не так много потеряю по сравнению с тем, что бросил в доме. Но Пятка, заполучив деньги, поплелась к воротам, будто подлаживаясь под небыстрый шаг уродца, коим я сейчас был, а на деле замедляя меня. Изредка я поглядывал сквозь ресницы, но видел лишь разбитые камни и остатки навоза, забившиеся в щели меж ними.
Шаг. Еще шаг.
Спину тянуло, хотелось разогнуться да потянуться.
Шаг. Еще шаг.
— Это откель таков красавчик? Что-то я его прежде не видал, — раздался над ухом грубый мужской голос.
— Перехожие мы, — пропищала Пятка. — Ходим из селения в селение, уповаем лишь на доброту людскую и милость древа Сфирры.
Ишь, как заговорила! Я и не думал, что она так умеет.
— И много подают?
— Не померли пока.
— А чего уходите? — от голоса Колтая меня бросило в жар. — День Пробуждения! В праздник люди хорошо подают.
— Подают хорошо, да не всем это по душе пришлось. Вон, грязью забросали, сказали, коли не уйдем, так возьмутся за камни.
Один стражник захохотал, а второй его одернул:
— Чего ржешь? Убогому и так не сладко живется.
Тут Пятку грубо дернули в сторону, и моя рука соскользнула с ее плеча. Раздался приглушенный звон.
— Глянь, и впрямь неплохо подают.
Сдавленный писк Пятки, треск разрываемой ткани. Удар в плечо — девчонку швырнули в меня, отобрав монеты. Стражники… они, как больные собаки, кидаются на слабых и сторонятся сильных, а кто может быть слабее, чем калека и нищенка?
Пятка расплакалась, взмолилась, чтоб вернули хотя бы несколько монет, но ее еще раз пихнули и велели выметаться прочь.
— В Сентиморе такие не надобны. Еще, не приведи Сфирра, хворь притащут. Кто только их пустил?
Мы поплелись дальше, худенькое плечико под моей рукой вздрагивало, будто от еле сдерживаемых рыданий. Камень под ногами сменился на две колеи. Я открыл глаза, но оборачиваться побоялся. Вдруг Колтай смотрит? А слепцу с чего бы оборачиваться?
— Долго еще ковылять? — сквозь зубы спросил я.
— Как с холма сойдем, так можно выпрямиться, — тихо ответила девчонка.
— А дальше ты как?
— Обойду и войду через другие ворота. До темноты бы успеть…
Ну да, на ночь ворота закрывают, и тогда ей придется ночевать за городскими стенами.
— Я перед тобой в долгу.
— Отдашь чернушками, — хихикнула девчонка.
Вскоре Пятка сказала, что можно распрямиться. Я с наслаждением разогнул спину, поводил плечами, перевесил мешок иначе, а то он перевешивался на одну сторону, соскреб с носа восковые потеки и содрал с головы хламиду. Оглянулся — городские стены виднелись, но в воротах уже ничего было не разглядеть.
— Ну, спасибо. Как ты меня нашла-то?
— Мы все тебя выглядывали, едва услыхали про Угря. А Сверчок еще до той вести видел, как ты из дому с мешком выбирался.
Стало совестно, что я так редко заглядывал к Воробью, что не навещал, не помогал. Да, они меня почти выгнали, особенно старалась Пятка, но ведь не выгнали же, выходили после плетей, пусть и за серебрушки.
— Нюни не распускай! Лучше глянь, как они мне платье порвали! Хорошее еще платье было, до следующей зимы бы сгодилось, — Пятка подергала за разорванный до пояса ворот, из-под которого виднелась синюшно-бледная кожа.
— Новое себе купишь! Да покрепче, чтоб не рвалось так легко, — улыбнулся я.
Скинул мешок, порыскал внутри, вытащил завернутые в платок монеты и, не глядя, сунул их Пятке. Я по-прежнему носил деньги при себе, рассованные по разным местам, и твердо знал, что тут серебрушек не было, зато медяков почти с пять десятков. Хватит и на платье, и прокорм.
— Как вернусь в Сентимор, покажешь новый наряд!
Пятка попыталась пнуть меня в лодыжку, но промахнулась. Ее больше заботило, куда пристроить толстенький узелок с монетами так, чтоб его не было видно.
— Иди, Хворый! И лучше б тебе не возвращаться! Колтай тебя враз прирежет!
Глава 25
Культ — это… что-то невообразимое! Я-то думал, что тут будет небольшое поселение, только дома не из дерева, как в деревне, а из глины, как в Сентиморе, или из камня. Новусов-то раз-два и обчелся! Сколько их должно быть? Ну, десятка три-четыре. Разве им нужно много места?
Потому по дороге я невольно ухмылялся, глядя на проезжающие мимо повозки: всех в культ не возьмут. В первый вечер я шел один, а вот на следующее утро меня начали нагонять богатеи на лошадях и в каретах. И из окрестных деревень по одному или по двое пешком отправлялись во взрослую жизнь вчерашние подносители даров. Некоторые шли налегке, с небольшим узелком, где, скорее всего, лежал свежевыпеченный материнский пирог, а другие тащили огромные мешки со скарбом. Хотя на дорогу вышли не только юноши, вроде меня, но и мужи с тремя десятками лет за плечами. Никто ведь не говорил, что менять жизнь можно лишь после пятнадцатого дня Пробуждения!
Большинство шли молча, твердо зная, куда они идут и чего хотят, но были и те, что оставили родные деревни безо всякой цели, и вот они приставали с расспросами ко всякому, кто их не прогонял.
— Эй, здоро́во! Погодь, да погоди ты! — набросился на меня один из подобных парней.
Он подходил к каждому, кого видел, даже бежал, чтоб нагнать тех, кто впереди. Мне такие были не по душе. Повидав трущобы Сентимора вблизи, я опасался излишне дружелюбных и разговорчивых людей, слишком часто они втирались в доверие лишь для того, чтоб разузнать побольше, а потом обобрать самим или навести кого-то другого. В каждой таверне сидел хотя бы один такой веселый парень, который сразу примечал новеньких, угощал пивом, делился последними новостями, выспрашивал, по какой надобности те прибыли. Нередко эти сведения отправлялись к Угрю, а потом мы с Колтаем приходили в гости.
— Ты чего такой угрюмый? Вдвоем дорога вдвое короче будет. Меня Вельтом звать, а тебя?
— Иди к долгору!
— Да ладно тебе! Я вот плотник, хочу найти место. В нашей деревне плотник еще не стар, к тому же у него трое сыновей, потому он согласился меня учить взамен на то, что я уйду после дня Пробуждения. Хочу попасть в культ.
Тут я не удержался и открыто взглянул на попутчика. Культ? Зачем ему, к долгору, культ? Он же сам сказал, что плотник. Парень в ответ уставился на меня, радостный и глупый, как новорожденный теленок.
— В культ? — переспросил я.
— Ну да, в культ.
В культ. Может, я чего не знаю? С каких пор в культ может прийти всякий? Я ведь вызнавал в Сентиморе, туда даже богатых юнцов брали неохотно. Все говорили, что новусом стать непросто, даже крысолов. Я, скорее всего, ради этого человека убил, пусть не самого хорошего человека, но всё же… Может, этот ученик плотника попросту дурачок?
— В культ, — еще раз повторил я. — Который Ревелатио.
— А других тут нету. Ты там был? Я вот уже третий раз иду! Правда, тогда я на ярмарку ходил, а сейчас насовсем.
Ярмарка… Видать, я вовсе неверно думал о культе. У них даже ярмарки бывают!