Отодвинув ведро в сторону, я проверил камни в том углу. И впрямь! Длинный узкий схрон, рука ушла вглубь аж до локтя, явно не под монеты сделано. А подо что? Для меча коротковато, а чего еще может быть такого ценного? Я одернул широкие рукава балахона, которые всё время перекручивались вокруг запястий, оглянулся на свой скарб, разбросанный по полу и догадался: тот схрон для одежки! Для красивого гамбезона, для белых тонких рубах, для теплого балахона. Сразу же запихал туда портки, запасную рубаху и кое-что из старых вещей. Когда слуги вернут гамбезон, первым делом спрячу его там. А остальное… Ну да, будет жаль одеяла, я ж его сам выбрал и купил в Сентиморе, и свечей, и всего-всего, но это я как-нибудь переживу. И вообще, чем меньше вещей, тем меньше украдут и отберут. А шкура? Шкура зарастет.
Успокоившись, я заложил схрон камнями, вернул поганое ведро на место, тихонечко убрал скамью, кое-как набросал на нее тряпки и открыл дверь. В проходе никого не было. Все ушли. И я поспешил в учебную комнату.
Брат адептус ничего не сказал насчет моего опоздания, лишь глянул мельком и продолжил говорить. Я подошел к своему столу и увидел, что и скамья, и лист бумаги напрочь залиты чернилами, все бутыльки пусты, а гусиные перья переломаны. Честно говоря, я немного опешил. Ну ладно, набить морду, загадить келью, но вот такое мелкое пакостничество разве к лицу благородному господину, к тому же на десять лет старше меня? Что ж будет потом? Фалдос начнет швыряться навозом?
Я поднял руку.
— Что у тебя? — нетерпеливо спросил брат адептус.
— Весь мой стол и бумага перепачканы чернилами. Тут нечем и негде писать. Да и сидеть тоже нельзя.
— Надо раньше приходить на урок!
Мда, этот адептус не жаловал меня так, как брат Арнос. Но я не сдавался:
— Тогда если я приду пораньше, то смогу испортить все столы и разлить все чернила? И никакого наказания не будет?
Брат адептус хмыкнул, осмотрел новусов и сказал:
— Ты — вытри ему скамью. Ты — вытри стол. Ты, ты и ты — дайте по одному перу. Ты и ты — по пузырьку чернил. Ты и ты — оторвите по половине листа бумаги.
— Почему я? — возмутился один из новусов. — Я ничего не делал!
— Может, тогда скажешь, кто это натворил? — холодно спросил адептус.
Новус, конечно, знал, но опустил голову и промолчал.
— Если кто еще вздумает портить вещи культа, того выпорят во дворе перед всеми. И под «всеми» я подразумеваю не только вас, но всех новусов и адептусов культа. Споры следует решать в оружейной зале, а не здесь!
Я успел поймать насмешливый взгляд Фалдоса, как будто он не только не напугался, но еще и задумал что-то дурное. Неужто снова хочет испоганить мою одежду, чтобы меня выпороли за порчу?
— А пока они вычищают твой стол, встань перед всеми и отвечай, что запомнил на прошлом уроке. Назови все ранги в культе на истинном языке!
— Новус, адептус, сапиенс, кустодес.
— Это не все!
— А больше я не знаю.
— Еще есть omniscientes — всеведущий. Но до этого ранга добраться крайне сложно. Сейчас в Фалдории нет ни одного omniscientis, лишь из записей в старых книгах можно узнать о его могуществе.
Адептус поспрашивал еще немного, и я сумел ответить почти на все его вопросы, кроме тех, ответы на которые мы пока не слышали. Потом я вернулся за свой стол. Чернила до конца не оттерлись, но хотя бы не будет жирных пятен. Я взялся за отданное перо и приготовился вновь страдать из-за клякс и непослушных пальцев, что никак не хотели держаться правильно и вести перо так же ровно и гладко, как это делал наставник.
Новые буквы, новые слова… с каждым разом истинный язык становился всё труднее. К примеру, уже знакомый custodes оказался не просто хранителем, а хранителями. Если один, то нужно говорить custos. Для меня — это как запомнить не одно слово, а сразу два.
Адептус теперь не просто учил иной речи, но порой начинал говорить на истинном языке, и едва я угадывал слово, как он произносил еще десять. К концу урока моя голова разбухла от знаний и уже не могла вместить ни одного нового слова.
— Теперь вы знаете все буквы истинного языка и можете читать сами. Потому я дам вам эти книги, до завтра каждый должен выучить первый лист наизусть, чтобы потом пересказать.
Адептус раздал каждому по небольшой книжице, едва ли больше ладони. Я открыл ее и тут же захлопнул. Внутри всё было испещрено крошечными значками и буковками, каждая примерно с ноготь. Я-то на своем листе рисовал буквы в полпальца величиной, меньше у меня никак не выходило.
— Урок окончен!
Я засунул книжицу за пазуху и поспешил обратно в келью. Обойдусь сегодня без ужина! Сразу подпер дверь скамьей, разложил одеяла поудобнее, зажег свечу и очень медленно открыл первую страницу. Бумага казалась такой тоненькой, а пальцы до сих пор едва меня слушались. Не приведи древо Сфирры порвать хотя бы один листик!
Открыл и уставился, как баран на новые ворота. Буквы-то я знал. Вот эта — вырубка топором — читается как «в», вот эта — палка с точкой — «и», эта тоже знакома — уж в воде — «с». А как их сложить вместе? Что за слово выйдет?
Не сразу, но я слепил все три буквы в кучу, вышло «vis», а его я уже знал — это есть сила. Потом была коротулечка в две буквы, с ними я расправился мигом, только не знал, что это значит, а дальше шло бесконечно огромное словечище в восемь букв, которое я грыз очень долго.
Я забыл и о голоде, и о мести Фалдоса, и о том, что свеча скоро догорит, а про запас у меня всего одна, всё сидел и пыхтел над книжицей, запихивая в себя непослушные слова на истинном языке. Лишь когда свеча мигнула в последний раз и угасла, оставив лишь запах расплавленного воска, я понял, что уже давно стемнело и пора спать.
Лег в углу на кучу тряпок, а перед глазами буквы водят хороводы и не дают уснуть, хотя веки уже было не разомкнуть.
Глава 31
Как же хотелось жрать! Голод, как обезумевшая крыса, скреб когтями среди моих кишок, еще немного, и он вгрызется в потроха, пожирая меня изнутри. Я повернулся на бок, потом на спину, потом на живот — боль не утихала. Даже когда я лежал после плетей в доме Воробья, голод казался не столь яростным, а сейчас меня будто пилили пополам.
Кое-как разлепив глаза, я увидал тусклый свет через крохотное оконце наверху. До урока брата Арноса далеко, а до обеда — еще дальше. Я столько не вытерплю.
Я встал, надел старое тряпье, проверил, всё ли спрятано в схроны: одежда, книжка, последняя свеча. На всякий случай я даже расплавившийся воск собрал в кучу и тоже убрал под камень. Фитиль скрутить и слепить новую свечу несложно, если есть из чего. А свечи мне тут еще понадобятся!
Тихонечко убрал скамью, выглянул за дверь — никого. Все еще спали. И я метнулся вниз по лестнице в трапезную.
Было так рано, что даже слуги пока не показались. И, понятное дело, в трапезной хоть шаром покати: ни единого кусочка хлеба, ни позабытой миски с недоедками. Крыс я пока в замке тоже не видел, Алый крысолов, видать, неплохо потрудился. Впрочем, я пришел сюда не за этим. В дальнем конце трапезной я давно заприметил дверь, через которую слуги носили нам еду. Они же где-то ее брали! Если я пойду туда, может, смогу отыскать хотя бы кусочек черствого хлеба, а лучше запеченного целиком борова. Сейчас бы я сожрал его целиком, вместе с копытами и костями!
За дверью я увидел длинный коридор и пошел по нему. Время от времени появлялись другие двери, за которым невесть что находилось, но так как едой оттуда не пахло, я их и не открывал. Мало ли на что нарвешься! Я прожил тут уже больше двух недель, а знал лишь кельи, путь до трапезной, мыльни, оружейной залы и комнаты со столами. А ведь это огромный замок, что змеей опоясывал широкий двор! Наверное, тут можно бродить годами и все равно не запомнить все коридоры с подвалами.
Наконец я почуял аромат печева и поспешил туда. Запах тянулся из-за полуоткрытой двери, я осторожно заглянул туда и увидел огромную кухню с печами, всяческой утварью, большим открытым очагом и вертелом, на который можно насадить целого быка. Людей вроде там не было, потому я зашел внутрь и принялся оглядываться в поисках съестного. Первое, на что я наткнулся, — огромное корыто с поднимающейся опарой. Я засунул в нее руку и жадно сожрал кисловатое тесто с пальцев. Вкусно, но мало! Из соседней печи доносился запах выпекающегося хлеба, и меня скрутило еще больше. Я готов был голыми руками полезть внутрь, чтоб вытащить из углей хотя бы самый крошечный каравай.