— Значит… — облизал Шершавкин начавшие черстветь губы. — Проснулся президент сегодня в Спасской Башне. Ну туда-сюда. Куранты завел..
— Так это президент делает? И на Новый Год?
— Даешь, кнопа. А кто еще. Не гномы же?
— Вообще то я думала — это специальный человек делает. Часовщик.
— Не сбивай. Значит туда-сюда. Это фамилия японского посла. Пришел. Говорит. Землетрясение у вас на Сахалине, господин президент. А сам от страха свои деревянные сандалеты вместо ног на руки одел. Стучит в них с мысли сбивает. А мысль у нашего президента хоть и одинокая, как Синицина Татьяна из второго подъезда, но великая. Как бы родину нашу родную перед япошкой не посрамить и быстрей его спровадить. В самый ненужный промежуток приперся. Между стаканом и стаканом. Туда Сюда лепечет. Может помощь вам какая нужна. Может Геркулес не кашу а самолет вам послать или гейшеотряд постоянной готовности. И все с ухмылочкой такой знаешь. Ну ты знаешь. Как трудовик дядя Сема Вострецов на косые табуретки смотрит. И это нашему президенту. Утром. В самый непоходящий промежуток. Восстал Борис Николаевич с кожаного кресла в одном пиджаке и трех галстуках. По семейному. Берет вазу дорогущую. Хрясь ее об пол. Потом указ со стола о повышении пенсий ветеранам походов генерала Скобелева в Бухару. Хрясь. Напополам. Ножкой приставной по полу стучит. Ты мне туда сюда. Это не фамилия. Это я плохие слова маскирую. Ты мне. Гаранту и великой державы такое. Подачки. Да ты знаешь туда-сюда. Это уже фамилия. Да знаешь ты что такое Россия. Русь Матушка. Пролежень мировая от Калининграда до Владивостока. Хрясь. Это Борис Николаевич за лепнину золотую на стенах принялся. Зубами грызет. Старается. Ошметки на пол сплевывает. Да мы. Да нам. За величие наше несравненное. Ничего не жалко. Все отдадим. Ничего не пожалеем. Чтоб подачки ваши буржуйские. Медвежий Бор. Вот вам а не Медвежий Бор. Еще чего. Сами справимся. Хрясь. Это Борис Николаевич. Туда сюда именным своим портретом с Майклом Джексоном наградил. И Георгиевской залы не потребовалось. Прямо в кабинете на шею одел. Туда Сюда с портретом на бритой башке убрался посрамленный. Только Борис Николаевич к сейфу подкрался. Где в ядерном чемоданчике мерзавчик заветный, а тут председатель Государственной Думы на Жириновском въезжает. Тормозит Владимира. Из Вольфовича выходит.
— Слышали, Борис Николаевич про Медвежий Бор. А там ведь Шершавкин.
— Шершавкин? Как Шершавкин. Это который?
— Да тот самый.
— Тот самый, который?
— Да нет же. Который это Который. А то Шершавкин.
— Вот оно что. Шершавкин. Да чего же это я сижу. А позвать ка сюда полиграфический комбинат Гознака. Я указ прямо на пятитысячных писать буду. Их еще нет. Но будут. Бросить Балтийский Флот на помощь Медвежьему Бору. Весь. И потянулся Балтийский Флот от линкора до самой последней подводной лодки от Балтийска на Сахалин.
— И скоро будут? — спросила Лиза.
— Если монголы с лошадьми не обманут. В два дня управятся.
Шершавкин почувствовал легкий толчок.
— Все ты врешь. Как всегда.
— Еще чего… Делать мне больше нечего.
Лиза помолчала, а потом сказала. — Это хорошо, дядя. Что ты такой врун.
— Оп-па. Это почему же?
— С тобой не страшно.
— Это кнопа ты верно. Со мной не страшно.
«А вот мне так очень» — Шершавкин добавил про себя. Он попробовал скользнуть рукой и погладить племянницу. Ему это удалось.
ГЛАВА 15
ОШИБКА КУТХА
Временную свою оболочку Мия сформулировала из репродукции картины Катаева Ахмеда Ибадуловича. Это случилось год назад в Ленинск Кузнецке. На угольном карьере, где в вырванной с мясом из Земли ране, ползали желтые квадратные Белазы с пятиметровыми колесами. Егор проработал там около месяца. Маркшейдером. К работе его претензий не было, но ленинск кузнецкие косились своим прямым ленинск кузнецким взглядом на странного московского мужика, живущего с горбатым клюкастым дедом Харитоном Семеновичем Шубертом ветераном антивейсманистских войн. Мия увидела этого деда в поезде, когда они ехали в Ленинск Кузнецк. Дед, распаленный, в звенящем медалями пиджаке, подняв вверх именную лакированную клюку гонял по купейному вагону каких-то безобидных командировочных. С трудом вырванные билеты занесли их к деду в купе, где они естественно решили выпить и интеллигентно пошуметь где-то в районе нежного мордобоя и сопливых чмошечек в губы и не очень. Дед это осудил решительно. Так же как преступления израильской военщины в лагерях Сабра и Шатила в предпенсионном «совсем молодом еще» 1982 году на товарищеском суде в Научно Исследовательском Институте полевого зуброведения. Неумные командировочные. Не потому что командировочные. Они забросали деда всяким разнокалиберным словесным хламом. И жидкий жиденыш и сталинист русопятый и политура и граммофон пердячий. Купе Бекетова было через стенку. И они все слышали. Он и искусственная пыльная пальма в которой в то время обитала Мия. А до этого была хохлушка с Тверской, Филипп Киркоров, хаска с разноцветными глазами, антикварный комод… и многое чего другого… Самое лучшее время было, когда Мия ничего из себя не изображала. Переливалась по воздушным потокам. Никому не видимая и не слышимая. К сожалению так продолжаться не могло долго. Мие нужна была оболочка. Иначе воздух расщепит ее, растворит как и любую душу в себе. В то время, когда деда клюкой раздвигал над собой вербальные вонючие завалы. Бекетов тихо переругивался с пластмассовой пальмой в кадке из фойе кинотеатра «Октябрь»..