— Ты себе как это представляешь? Я еле-еле проводницу уломал. А в Ленинск Кузнецке… Там карьер, там шахтеры. Там даже у комаров зубы железные. А тут я с пальмой… Ты давай заканчивай с этим. Формулируй кого-нибудь нормального.
— Кого? — пролепетали пластмассовые вогнутые листья.
— Кого? Кого?
Егор на свою беду бросил взгляд на рысящего по коридору деда.
— Да хоть его.
На том и порешили. На карьер Егор прибыл с Харитоном Семенычем и завыл через два дня. Когда дед прекратил сидеть в металлическом вагончике и начал шляться по карьеру и приставать ко всем с клюкой и своим героическим прошлым.
— Внук угомони деда. — говорили Бекетову. Егор запретил Мие показываться на глаза. После этого стали говорить Харитону Семеновичу.
— Дед угомони внука.
Простые, «соленые» люди, хотя и не распространяются об этом особо, более всего склонны к диалектическому восприятию мира и незакрытой крышке унитаза по утрам. Егор лютовал. Выговаривал Харитон Семенычу.
— Как хочешь… А чтобы было что-нибудь нормальное. Вот.
Бекетов взял в мастерской в углу несколько рам с застекленными репродукциями.
— Выбирай не хочу.
Дед шамкал пустыми розовыми деснами. Подтягивал до пупа купленные на радостях после Карибского Кризиса, выношеные треники. Выбирал. Замешкался на репродукции «Каракалпакия встречает товарища Сталина».
— Эй-эй. Даже не думай.
Егор вырвал из рук деда картину.
— Вавэ нэ вумал. — Харитон Семенович щелкнул подольской гостовской челюстью.
— Я на Каракалпакию грешил.
— Вот.
Егор протянул деду картину. Несколько здоровых, соцреальных румяных как польские яблоки «Золотой Ранет» девочки с охапками цветов на молочным с розовыми локотками идут по каштановой дороге туда… Туда куда надо идут.
— Эту берем. — Егор ткнул в худенькую стройную девочку с короткими черными волосами и белозубой электромагнитной улыбкой. Эта девочка хотя и находилась с краю и была на три четверти съедена цветами, каштанами, пионерами, лозунгами, эскимо и гастролирующим Волховстроем — вообщем всеми возможными атрибутами соцреалистической живописи. Она все равно стягивала на себя все внимание как фигура любимой в тонком одеяле небрежным едва взведенным утром. Дед вытянул из медального пиджака грязный треугольный платок. Облепил им волосатые разверстые ноздри. После славных дел отправил платок обратно. Почесал жесткую седину в полукружье майки.
— Давай… Чего уж. Давай. Гнои дедушку. Чего теперь, коли ВЦСПС прикончился.
Харитон Семенович исчез на железнодорожной станции Латышская между Калугой и Москвой. Егор со стариком сошли последними. Перешли через пути и оказались в болотистом леске с тонкими волнистыми березками. Никого так не было жалко Егору как этого старика. Ни с хаской, ни с хохлушкой ни с Киркоровым ему не было так… Так правильно… Что ли. Они стояли на сухом холмике, поросшим бездетной еще черникой. Деду нужно было идти в лес а Егору возвращаться обратно на станцию.
— Что же деда…
— Чего уж там… — махнул клюкой дед.
— Ты это… Хороший ты дед. Жаль что было вот так. Ты сам понимаешь.
— Понимаю. — порыжевшие глаза покрылись большими слезами.
— Да что же ты делаешь! — крикнул Егор. — Мия! Что же ты мне душу мотаешь.
Харитон Семенович жалостливо дрогнул подбородком. Накинул на голову старую пахнущую шипром кепку и пошел в лес. Егор видел как сквозь сутулую длинную черную спину начало проступать полосатое сигаретного дыма небо и худые болотистые деревья, пока старик не исчез полностью без остатка. Егор развернулся и пошел к станции. На платформе его ждала Мия. Эта самая оболочка. Именно ее Егор представил участникам Пенжинской экспедиции, как Мию. Оболочка продолжала сидеть на краю кровати и читала книгу, качая ногу в розовом сланце.