– Как наш пациент? – между глотками чая вскользь поинтересовался Рашид Ибрагимович.
Каганович вскочил и, отбежав к своему столу, взял объёмную серую папку с завязками. На ней химическим карандашом аккуратно было выведено: «Бернагард Кесслер. 31 год. Параноидальная шизофрения».
– У пациента симптоматика с ощущениями чего-то инородного в организме, и такие проявления заболевания очень редко поддаются психотерапевтическим приёмам. Но мы пытаемся лечить, – осторожно произнёс Илья Натанович. – Есть масса затруднений: языковой барьер, выраженное астеничное телосложение и испуг, конечно. Ему проведено три курса электросудорожной терапии, и пациента готовили к четвёртому, но достаточно буйное поведение пришлось корригировать, и, в результате, он немного простыл...
Тембр голоса постепенно снизился до шёпота, и генерал, поставив стакан, строго сдвинул брови к переносице, поинтересовался:
– Жив?
– Да-да, конечно, – заметался по кабинету Каганович, и, схватив стоящую на бюро вазу, наполненную большими красными яблоками, с гулким стуком опустил её на круглый стол.
– Угощайтесь, пожалуйста.
Генералу стало грустно. Он был в курсе применяемого лечения. В больнице находился центр по исследованию последствий черепно-мозговых травм, а с медикаментами для душевнобольных всегда было туго. Научно обоснованный метод пропускания электрического тока через головной мозг вызывал у него самого внутренние судорожные подергивания, да и в успокаивающее действие мокрых простыней Худояров не верил...
Он глубоко вздохнул и, отодвинув стакан, резюмировал:
– Я его забираю.
Каганович напрягся и, стоя спиной к генералу, глухо спросил:
– Когда и куда его доставить?
– Сейчас забираю, – коротко произнёс Худояров.
В ясном свете летнего дня от старого буфета к столу надвинулись тени, словно густая вуаль закрыла лицо, и, сквозь подступившую дремоту, Руководитель Особого Отдела Ставки услышал:
– Попробуйте яблоко, генерал, хрустящее... спелое... сочное... красное, его можно взять за хвостик и, если покрутить, то оно будет играть на солнце своим блестящим восковым бочком...
Глаза у Рашида Ибрагимовича широко распахнулись, и он понял, как чьи-то тёплые руки касаются его головы. Но тут в затылок резко вклинился стук старой пишущей машинки, и, на фоне её дребезжания, он явственно услышал: «Фрица забери, дурень старый!». По телу пробежала дрожь, нога под столом дёрнулась и голенью задела длинный драконий клык. Боль от пореза пронзила тело, и генерал резко охнув, нагнулся. Морок развеялся, а по ноге побежала густая чёрная очищающая струйка крови.
Худояров резко встал и громко, отчётливо произнёс:
– Сейчас. Немедленно. В любом состоянии.
Потом перевёл дыхание, опустошил одним глотком оставшийся в стакане чай и, шипя, словно сам был драконом, спросил:
– Ты с ума не сошёл, среди психов-то проживая, Каганович?! Гипноз решил на мне использовать? У тебя семья то есть? Или они бессмертны?!
Спустя пятнадцать минут, с лежащим на заднем сидении пациентом, пускающим слюни и смотрящим младенческими голубыми глазами в синее-синее бездонное небо, автомобиль торопливо выехал в сторону Киевского шоссе.
Известный психиатр и гипнотизёр Илья Натанович Каганович вместе с семьёй бесследно исчезнет в августе 1950 года со своей маленькой дачи. Клумба с гладиолусами будет кем-то разорена...
***
В голову, сквозь разрывы фугасных бомб и мелькание летевших в разные стороны комьев серой иссохшей от постоянного зноя земли, всё время, лезли неприятные гортанные звуки. Они порой становились резкими и громкими, словно, кто-то скрипуче и настойчиво пытался что-то ему объяснить. Иногда голоса звучали тихо и нежно, как шелест сухой травы, или, наоборот, как капель после летнего дождя. Дважды, или даже трижды, он явственно слышал собачий лай. Временами наступала тягучая ночная тишина, и в этот бесконечно-пустой отрезок времени ему становилось страшно, как будто его бросили навсегда и уже никто и никогда не станет ему шептать череду непонятных напевных слов: «Za mamu! Za papu! Vot glotai davai!».
Он постепенно привык к зовущим его из сладкой вязкой пустоты, а разум, укутанный от ужаса одиночества и безнадёжности, своей же собственной силой, постепенно, выпутывался из этих тёплых и глубоких слоёв, вынося на поверхность почти умершее Я.
И вот, сквозь пелену липких плёнок грязной туманной сырости, он различил лицо. Лицо каждый раз менялось, превращаясь то в бородатого тёмного скуластого мужчину, сильно смахивающего на православного служителя культа, который пел на хорах большой каменной церкви в православных Салониках, оставшихся тёплым воспоминанием из детства: синее море и песчаные пляжи, которые так любила его семья.