Но тут и Ф. Ницше на счет «любви к ближним и вещам», которой он «предпочитает любовь к дальним и призракам» — настораживает, в смысле вопроса, возникающего при этом, а что эта «должная нужность человека миру» возможна и требует непременного отказа от ближних?
И да и нет. Ближних существует в преизбытке — организационно, структурно, формально, внешне и т.д. и т.п., а по существу это вся цивилизация в собственности, во властности, в технико-технологических достижениях — аккумулированная топически. Но если иметь в виду, что в этом пространстве «изнасиловано» время, то от него-то и надобно отрешатся как от «мира ближних». А предпочесть ему «дальних» тогда оказывается попасть человеку как раз в свое предназначение. И оно-то определяется из времени. Как само человеческое в человеке. Где нет человека без мира и нет мира без человека. «Дальний» — это не далекий и простирающийся во множестве ближних особей, а превосходящий вот этого меня, среди них пребывающего и потому близкого для меня, как востребованной нужды из иного мира во мне. Как же иначе можно понимать любовь, и эту в том числе, как не испытание в себе нужды для другого? Но в данном случае это уже сам зов времени из высшего предназначения человека.
Но и «ближний мир» цивилизации тогда оборачивается «близким миром людей» в культуре. Мир тесен в пространстве, но просторен (если не пространен), космополитичен во времени.
8. Другие — между душой и духом
Течение времени оттуда-сюда и есть познание, но его же конечная цель — небытие самого человека. И в каждой акции познания осуществляется в какой-то степени самопознание. Ну, а в целом знать значит не быть. «Самопознание — свербящий ад» (Яковенко).
Но это же, собственное небытие человеку необходимо для установления того, что есть вне его в мире. А поэтому-то встречное времени душевно-духовное возвышение (по должному) над собой человеком уже и есть его бытие, но из небытия. При этом без насилия, хотя и в усилиях. Насилие совершается — над собой — в познании, в котором и обнаруживается душа во вдохновении (из ничто во времени вместо небытия познания), но если она жертвуясь «постигнутому небытию» познания (в ничто), выносится к духу, возмещающему это жертву. А потому конечное пожизненное спасение всегда уже предупреждено при самой же жизни — во («вздохе») воспарении души и (вдохе-выдохе), взлете-полете духа. То есть, в этом вынесении как вознесении души до духа откликается сам дух, без чего душа оказывается и просто внутренней опустошенностью человека как индивида среди индивидов, неделимого в себе в массе других, себе же подобных. Между душой и духом в вертикали родового самостояния и пребывают другие как в себе так и для меня. У Гегеля это состояние «признательности» в «Феноменологии духа».
Дух и душа безразличны в обыденности. Или здесь дух и гуляет сам по себе, а душа опустошается физиологически в напрасных треволнениях. И требуется «отдохновение-сон», в котором она приходит в себя, оборачиваясь и усматриваясь как сам дух в нас. Т.е. он-то и приходит во сне. Поэтому кошмары и «нормальны»! Где я встречаю самого себя среди других, бродя и в бреду не находя себя путным образом.
Но поэтому и сон есть иллюзия бытия, но еще не само бытие. А обыденность — реальность небытия, протянутая «нестность», продолжающаяся «ничтойность», повторяющаяся конечность. Но сон — это и испытание вечности, точнее попытки испытания возможной или должной вечности, из которой течет время. При том, что «отдыхает» не сознание, а душа в пробах вечности, в «притрагиваниях» к ней.
… Но если чувственно-рациональное познание приводит к небытию самого человека, то обратное рацио-чувственное обнаружение человеком себя в мире не есть ведь его антропоморфизация или попросту субъективация, а поворот от смотрения к видению, от слушания к слышанию и не есть ли это уже наше мировое состояние? Да и субъектность вместо субъективности и объективности в познании предполагает ее «вмещенность» в субстанциальность, она работает в режиме субстанциальности? По-человечески, в совместности и совместимости (наших) Я в Мы? Вот ведь где со-знание, со-весть, со-страдание, со-чувствие и т.д. И таким-то образом выпрямляется человек под небесами и в миру других.Это и есть душевно-духовное самостояние.
Но значит, дух обозначается только в миру других? Точнее, в совместном миру с другими! Вот откуда востребована бывает жертвенность для души. Но и не одинокой души, а из множества душ вокруг одной «горловины» познания, вокруг единого homo sapiens.
И отдать душу, значит представить ее суду людскому, выставляясь перед ним в собственной ничтойности. Самому душу свою «не очистить», не оправдать, да и вообще ее в себе невозможно обнаружить иначе, как только выставляясь в ничтойности. Да, но это и есть «общая», но вторящаяся всетождественность в субъективности. Так как не существует и собственной «ничтойности», это тавтология как и «собственная личность» или «личная собственность».