И вообще ведь самому человеку надо ставить перед собой задачи, которые посильно ему решить, а не распыляться в неразрешаемом? Потому и спрашивается, как можно открыть человека, в чем он уже открыт?! Это невозможно, но это нужно — вот ответ! Т.е. это надо так полагать, что он «не знает» о том, что он открыт, точнее, не догадывается о том, в чем он именно (уже) открыт?
Поэтому открытие человека (именно) во времени есть корневая смысло-жизненная проблема. Потому что от времени-то он пожизненно и закрывается, сохраняясь и уберегаясь в топосе. И это якобы «свобода» в отвержении необходимости, т.е. самодостаточность в топосе как собственная необходимость в (рассудочном) поддерживании и выдерживании я=я. И даже во внутреннем неравенстве я≠я все-таки прощупываются лишь «пределы внешнего окружения», в которых я себя обретаю и обитаю. И в том тащусь!
Из времени человек превосходит себя во плоти душевно. А это даже не знаемо, а испытываемо, признаваемо и призываемо!
Это не относится к познанию человека, это есть его предназначение.
2. Вторжение времени в постмодерне
Насчет «оттуда-сюда» и «отсюда-туда (возможно к постмодерну из модерна) есть некоторая путаница. Дело в том, что «физически» время уже течет оттуда-сюда (пропадая), а «метафизически» же (упреждая) оно рефлексируется (из оттуда-сюда в) отсюда-туда. Поэтому и в душе человек, будучи вынужден (от судьбы) встречать время оттуда-сюда в отсюда-туда, должен и может испытывать порывы в ней же как отрывы и прозрения из телесной круговерти как повседневной рутины и серости-темноты. Творческое настроение, вдохновение приходят поэтому к нам в душевном обнаружении самого «оттуда-сюда». И может быть в творчестве человек и испытывает в себе космополита!? Как свое предназначение, которое заключается в том, чтобы найтись в этом мире из мира того? Но в возвращении ли тем самым? Да нет же! Даже в поэтическом воображении оно не происходит.
Душа открывается на время, потому что она в этом мире лишь протягивается психически (в прострациях) или используется «психо-логически», обозначается «прописными истинами». В этом мире само (физическое) время (выпадая) из оттуда-сюда сворачивается в повседневности, а в «лучшем случае» учитывается как «стрела времени», которая неповторима и необратима. Но кунштюк в том, что именно «стрелой времени» время оттуда-сюда пресекается поперечно. Т.е. это наверное и не парадокс, а элементарная практика, в которой время используется его переводом на средство достижения чего-то потребного в целесообразной жизнедеятельности человека. Так что, «время» оказывается пронизывающим средством в пространстве между субъектом и объектом (вплоть до «точки зрения»). Оно хронометрично вообще в пространстве, осваиваемом из окружающего мира. Время таким образом служит самому человеку (в расчете) на пространство, расширяющегося из его телесности и в «телосности» (целесообразности) остального мира.
… Но по всему этому не в самом времени человек открыт, он в нем лишь выпадает оттуда-сюда. Но на это отпадение и проникновение (в сей мир) — в человеке может ответить лишь душа его. Человек душой обозначается из (отпущенного) времени, но именно потому что душа в нем пробуждается и рождается, отвечая ему же тем самым (в отпущении). Не сказать, что время порождает душу, но все же она рождается из времени как акция состоятельности смиренного под небесами существа под именем «Чело-век». Душа не состояние, а превосходящая в сущности человека состоятельность в духе, с его душевно-духовным самостоянием как космополита во вселенной.
«Претерпевый да спасется»! Но навсегда ли? И разом ли? Душа открывается на время не в «спуске ли пара» в духе?
… Но может быть, если человек закрывается в том, из чего он открыт в мире, то не в этом ли и заключается «внутренний механизм» творчества? Который был в модерне использован уже как техника письма, мастерство воплощения и выражения совершенного. Т.е. как способ демонстрации способностей, приспособление в них к оживлению используемого материала как сподручного. Как «видение в смотрении» — в смысле высматривания, усматривания и даже подо-зрения.
В модерне внутреннее оказывается внешним, а в постмодерне не наоборот, но навыворот. И если в модерне всегда таилось нечто невыразимое, несказáнное, то в постмодерне — полутайна недовыражения, недосказанности. Намеки, кивания, переглядывания, потому что «все есть текст». Все во всем между собой во знакомстве пребывает. Все в мире в соседстве. Отчаянный илюрализм. Оголтелая одновременность вплоть до разновременного.