Уже само познание по сути есть аннигиляция «внутреннего мира». Ведь что же, оно такое есть, этот «внутренний мир»? «Психея» называли его древние греки. А что же оно собой представляет не оговаривалось. У Гераклита: «куда бы ты ни пошел, границ психеи не найдешь, так глубок ее логос». Но это и не «noos» Анаксагора как «ум вещей», который так понравился Гегелю, что он назвал его среди прочих мудрецов того времени «единственно трезвым среди пьяных».
И удивительно, что по Гераклиту началом всего в мире является «огонь» и он был «плачущим» в отличие от Демокрита всегда «смеющегося», не от уверенности ли в атомистической подпорке под ногами! А Гераклит видимо плачет от panta rei («все течет»)! Вполне возможно, что для него «психея» есть то внутреннее в человеке, которое ему не подвластно, в смысле непознаваемо, оно внутри человека «превышает» человека. Возможно, оно от «богов», но Гераклит об этом молчит!
И доселе «душа» остается при всех попытках ее описать непостижимой, хотя и бесконечно «толкуемой» — от науки до мистики.
Но «знать» душу — это значит забыть о ней. Она обнаруживается не в самоутверждении, а в самоотдаче. В самоутверждении она и опустошается.
В познании душа и закрывается во временности.
В искусстве время отзывается в душе образами (вплоть до ее пожертвования).
В нравственности сама душа открывается во времени.
В познании душа упраздняется как временная условность.
В искусстве она пробуждается из времени, отзываясь ему в образах. Так что образы — феноменальные отрывки времени (от хроно-топоса) душой. И без них искусство невозможно.
С уточнением того, что хотя преимущественно в образах время переводится на пространство (как в слове), но при этом все-таки подразумевается и обратное — обращение тем самым и топоса на хронос (музыка). Так что образ — всегда «подо-зрителен», в нем топическое предстает хроническим, а хроническое топическим. И это всегда и непременно должно соблюдатся как требование и условие, без которого хроно-топос для человека пропадает. Потому в искусстве человек и соглашается, и идет на условие с миром относительно хроно-топоса в нем для себя, что он будет в нем присутствующим существом.
Но именно относительно хроно-топоса душа уже в искусстве (не талантливо, а гениально) отдается по жизни творящего человека. Само телесное прибежище души приносится в жертву. Оно, приберегаемое на запасной выход, закрывается исчерпываясь душой. И хроно-топосу приходит конец?! Временнáя суета в обыденности прекращается. Отдавать душу надо без остатка, который продолжает теплиться в теле и пока тело есть, душа в нем сохраняется. А следовательно и время не достало еще пространства?
Тут нужно поразмыслить относительно и хроно-топоса, в котором пребывает человек как в мирском одеянии, пусть в обьятии или стиснении, но только таким лишь образом хроно-топос человека можно представлять? А не эмпирический ли всего лишь это взгляд? Т.е. внешний взгляд на мир самого обособленного в нем индивида?!
Насчет того, что человек присутствует в хроно-топосе — это существенно. И в этом dasein он ворочает или жонглирует образами от топоса к хроносу и от хроноса к топосу. Это вроде так. Но все же откуда ему самому взятся, чтобы войти в это присутствие? Где кровная связь с миром? Во всяком случае таковое присутствие можно принимать как хозяйственно-рассудочное отношение человека к миру из хроно-топоса в нем.
Да и образы ли это, если в них чередуются, сменяя друг друга хронос и топос? Или это эмпирические представления о внешнем мире, примитивные концепты «объективной реальности»?!
Мир в хроно-топосе таким образом не может затрагивать человека. Т.е. он вообще не должен его затрагивать, но человек-то находит себя уже вброшенным в этот мир? А это и есть его телесное присутствие, в котором он схвачен так, что он отсутствует во времени.
Он не есть в том, что он уже есть. Тело нам предшествует, а душу еще надобно обрести. В чем же она может быть обретена? В том, что не есть из того, что он есть. А эмпирически, в сменяющихся чувствах при неизменном теле.